Нонна все это время просидела в соседней комнатке, выгороженной большим шкафом и со скукой рассматривала огромный, в тисненой коже альбом с золотыми пряжками, который разложила перед ней Инга Львовна.
— Смотри, девочка, говорила она, какие красивые платья! А вот — какие красивые бантики, шляпки! — Нонна улыбалась, как обычно, и трогала пальчиком морозные на ощупь листы пергаментной бумаги, перестилавшие тяжелые, плотные листы картона.
— Я согласна, — сказала Маша, — только мы вам обузой будем, зачем вам? Вы же на молодой можете жениться, да и без ребенка взять, да порядочную…
— Вы, Маша, глупости говорите, — Пал Палыч ладонь отнял, побарабанил пальцами по столу. — Я надеюсь, вы позже поймете меня, что есть чувство, которое возникает спонтанно… он закашлялся, и эту привычку — кашлять, когда он говорил что-то неясное собеседнику, отчетливо запомнит именно Нонна. — Но одно условие — вы сначала должны начать работать, это необходимо. Сплетен не слушайте, а открыто обидеть не решится никто.
Машу Куницкую устроили нормировщицей на трикотажную фабрику. Место не сказать — почетное, но тихое, уважаемое, на фабрике почти одни женщины, соблазна опять же — поменьше, рассуждал в себе Пал Палыч. Нонна высиживала долгий, тягучий день в доме, который плотно стоял на земле, а не был веселым, как поезд, и не мелькало за окном ничего — ни вокзалов, ни полустанков, а только старая липа шевелила голыми ветками да редкие прохожие бежали, точно их нес ветер.
Свадьбу не играли, расписались в ЗАГСе, Маше Пал Палыч купил светлого бежа кримпленовый костюм с пуговками, зажатыми золотым ободком, а Нонне настоящее платье, как у принцессы, с оборками и рукавчиками-буф.
— Ой, ну до чего дочка ваша хороша, — сказала регистраторша, прекрасно зная, чья это дочка, — просто как невеста! Обменялись кольцами, поцеловались — щеками, не губами, выпили положенного Шампанского, да и переехали к Пал Палычу — жизнь ладить. Маша как увидала дом — двухэтажный, цвета топленого молока, под крашеной шоколадной крышей, да еще Пал Палыч ей на улице, эдак рукой — вон, смотри, это НАШ теперь балкончик, будешь цветочки разводить, так и задохнулась от счастья, будто мечта сбылась. Поднялись на второй этаж, лестница деревянная, гладкая, перила скругляются завитками, а у порога даже коврик лежит, а на коврике надпись «Добро пожаловать». Вещей у Маши с Нонной было всего — чемодан да баул, с постельным бельем, даже одежки толком не было.
В четырехкомнатной квартире Маша растерялась и потерялась. Как же богато, все обставлено, мебель в чехлах и сияющий бок пианино, а уж занавески тюлевые, а портьеры вишневого цвета! Даже ванная комната была, в прохладе белого с синим кафеля и туалет — отдельный, с чугунным бачком и белой фаянсовой ручкой, завершающей тяжелую цепь.
— А что же, Маша, вещичек так немного, — спросил Пал Палыч, и закашлялся — глупо вопрос прозвучал, и неуместно. Тут Машке Куницкой как гвоздем в сердце — а заначка-то! Нычка её… с «Ильичами» — так в вагоне почтовом и колесит, в надрезанном дерматине верхней полки… Куницкая точно помнила запах купюр, явственно видела белую резинку, перехватившую тугой рулон, но тайник, куда она спрятала деньги, в её голове странным образом кочевал по почтовому вагону, и она сама понимала, что точного места не вспомнит. Даже под угрозой расстрела.
Глава 3
Дочь Пал Палыча Таня мачеху возненавидела пылко и на всю жизнь. Даже к столу не выходила, если та дома была. Маша, привыкшая ко всему, в матери к падчерице не лезла, так, здоровалась, обед готовила, да бельишко стирать не отказывалась, а по хозяйству помочь не просила. Таня жила в бывшей родительской спальне, куда не пускала никого, кроме маленькой сводной сестрички. Нонну Таня полюбила так, что уехав из дома учиться в Москву, приезжала только ради нее, одной.
Нонне сравнялось три года, и Маша заговорила о детском садике, но тут и Танечка, и Инга Львовна, да и сам Пал Палыч — нет, и все тут. — Ну, как избалуете, — защищалась Маша, — и так уже девчонке всю голову задурили — ох, красавица-раскрасавица, это ж белоручка вырастет и тунеядка, каких свет не видывал! Да она ж во двор выйдет, встанет, улыбочку свою выдаст — ей даже подзатыльник никакой хулиган не отвесит! Как ей жить-то потом?