А что Петр по обыкновению своему говорил, касаясь лишь поверхности, доказывает его поспешная и безотчетная решимость, к которой побуждала его не только чистота веры, но, думается мне, и природная простота35. Эту его поспешность засвидетельствовали все летописцы жизни Христовой. Матфей пишет, что, когда Иисус спросил учеников: “За кого вы меня считаете?”, Петр раньше всех ответил: “Ты, Христос, сын Бога живого”. Он пишет также, что, когда Христос говорил своим ученикам о предстоящем своем пути в Иерусалим и о многом, что ему предстояло претерпеть, Петр отозвал его и начал ему прекословить, говоря: “Да минует это тебя, Господи, да не будет этого с тобой”. На что Христос, обратившись к нему с упреком, сказал: “Отойди от меня, сатана!” Также он пишет, что на горе преображения, при виде Христа, Моисея и Или и двух сыновей Зеведеевых, Петр сказал: “Господи, хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи: одну тебе, другую Моисею и третью Илии”. Пишет он также, что, когда ученики находились в лодке в ночное время и Христос шел по воде, Петр сказал: “Господи! Если это [c.117] ты, прикажи мне идти к тебе по водам”. Также он пишет, что, когда Христос предрек ученикам своим, что они соблазнятся, Петр ответил: “Если и все соблазнятся о тебе, я никогда не соблазнюсь”. И дальше: “Хотя бы надлежало мне умереть с тобой, не отрекусь от тебя”. И то же самое подтверждает Марк; Лука же пишет, что Петр сказал также Христу, немного раньше приведенных слов о мечах: “Господи! С тобою я готов и в темницу, и на смерть идти”. Иоанн же говорил о нем, что, когда Христос хотел омыть ему ноги, Петр сказал:
“Господи, тебе ли омывать мои ноги?” И дальше: “Не омоешь ног моих вовеки”. Говорит также, что он мечом поразил раба архиереева, о чем пишут все четверо. Говорит также Иоанн, что он, подойдя ко гробу, вошел сразу, видя, что другой ученик еще медлит у входа. И опять-таки Иоанн говорит, что, когда Христос находился на берегу, после воскресения, и Петр услышал, что это Господь, он препоясал себя одеждою (так как был наг) и бросился в море. Наконец, он говорит, что, когда Петр увидел Иоанна, то сказал Иисусу: “Господи, а он что?” Полезно было привести в похвалу чистоте архимандрита нашего такие примеры, в которых явно обнаруживается, что когда речь шла о двух мечах, он отвечал Христу в простоте души. Если же и надлежит эти слова Христа и Петра принимать в значении общем, их не нужно насильственно притягивать к тому, что говорят означенные [c.118] толкователи, а нужно связывать со значением того меча, о котором Матфей пишет так: “Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч; ибо я пришел разделить человека с отцом его”36 и т. д. Совершается это разделение и словом, и делом; потому Лука говорил Феофилу о том, что Иисус делал и чему учил37. Именно такой меч предписывал купить Христос, и о нем отвечал Петр, что у него есть двоякий. Ведь ученики были готовы и к словам, и к делам, посредством которых они совершали бы то, что, как говорил Христос, он по вышесказанному пришел совершить сам посредством меча.
X. Некоторые говорят, кроме того, что император Константин, очистившись от проказы, благодаря вмешательству Сильвестра, бывшего тогда верховным первосвященником, принес в дар Церкви столицу империи, Рим38, вместе со многими другими важнейшими правовыми преимуществами империи. На этом основании они доказывают, что после того никто уже не может пользоваться этими правами, не получив их от Церкви, утверждая, что они принадлежат Церкви. И отсюда, разумеется, следовало бы, что одна власть зависит от другой, как это им хочется.
Итак, после того, как были изложены и опровергнуты аргументы, которые, казалось бы, имеют корни в божественных речах, остается [c.119] теперь изложить и опровергнуть те из них, которые коренятся в римской истории и в разуме человеческом. Из них первый аргумент, предпосылаемый другим, строится в виде следующего силлогизма: то, что принадлежит церкви, никто не может иметь по праву иначе, как от церкви (эту посылку можно принять); римская власть [regimen] принадлежит церкви; следовательно, ее никто не может иметь по праву иначе, как от церкви. Меньшую посылку они доказывают, основываясь на том, что выше было сказано о Константине. Эту меньшую посылку я, стало быть, отвергаю. И когда они ее доказывают, я говорю, что доказательство не имеет силы, ибо Константин не мог отчуждать права и владения империи, а церковь принимать их. И так как они упорно настаивают, сказанное мною можно разъяснить так: никому не дозволено, основываясь на вверенной ему должности, делать то, что этой должности противоречит; ведь иначе одно и то же, взятое в том же самом смысле, могло бы быть и своей собственной противоположностью, а это невозможно. Но рассекать империю противно должности, вверенной императору39, ибо долг его – подчинять человеческий род единому хотению [velle] и единому нехотению [nolle], как легко можно это усмотреть в первой книге настоящего сочинения; следовательно, рассекать империю императору недозволено. Если, следовательно, отдельные права и прерогативы [c.120] были (как говорят) отчуждены Константином от империи и переданы в ведение церкви, то был бы разодран хитон несшитый40, разодрать который не осмеливались даже те, кто пронзили копьем истинного Бога, Христа. Кроме того, если церковь имеет свое основание, то и империя свое, ибо основание церкви есть Христос. Потому-то и говорит апостол в послании к коринфянам: “Никто не может положить иного основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос”41. Он есть камень, на котором воздвигнута церковь, основание же империи – человеческое право42. Однако я говорю, что если церковь не должна находиться в противоречии со своим основанием и всегда должна опираться на него, по слову “Песни песней”: “Кто это восходит от пустыни, опираясь на возлюбленного своего?”43, то и империи также не подобает делать что-либо, противное праву человеческому. Но праву человеческому противно, если империя разрушает самое себя; следовательно, империи не подобает разрушать самое себя. Коль скоро, стало быть, рассекать империю значит разрушать ее, ибо империя заключается в единстве универсальной монархии, ясно, что тому, кто наделен императорской властью, рассекать империю не подобает. А что разрушать империю противоречит человеческому праву, ясно из вышесказанного.
Кроме того, всякое правовое установление предшествует тому, кто его осуществляет; ведь [c.121] этот последний предназначается для юрисдикции, а не наоборот. Но империя есть правовое установление, охватывающее всю область светского права; следовательно, она предшествует тому, кто осуществляет ее власть, т.е. императору, ибо он предназначен для нее, а не наоборот. Отсюда очевидно, что император, в той мере, в какой он является императором, изменять установленный правопорядок не может, ибо от империи получает он свою власть. Теперь я говорю так: либо он был императором, когда передавал, как говорят, свою власть церкви, либо нет. Если нет, очевидно, что он ничего не мог передать от империи. Если же да, то поскольку такая передача была умалением прав империи, он не мог это сделать будучи императором. Больше того, если бы один император мог отделить какую-либо частицу от правовой мощи империи, на том же основании мог бы сделать это и другой. Но так как область действия светского права конечна, а все конечное исчерпывается конечным числом решений, оказалось бы, что первоначальный правопорядок способен был бы вовсе уничтожиться, что противоречит разуму. Притом, поскольку дающий есть начало действующее, а получающий – начала пассивное, как полагает Философ в четвертой книге “Никомаховой этики”, для того, чтобы акт передачи мог осуществиться дозволенным образом, необходимо предрасположение не только дающего, но и получающего, поскольку [c.122] действие активного начала должно, как видно, наличествовать в предрасположенном к тому начале пассивном. Но церковь вовсе не была предрасположена к тому, чтобы принять светское, по причине запретительного предписания, которое мы находим у Матфея и которое гласит: “Не имейте ни золота, ни серебра ни меди в поясах ваших, ни сумы на дорогу”44 и т. д. Ведь хотя у Луки мы и находим некоторое послабление в отношении этого предписания, однако после приведенного запрета я не мог найти нигде разрешение владеть золотом и серебром, которое было бы дано церкви. Вот почему, если церковь не могла принимать, то даже допустив, что Константин мог давать по собственному усмотрению, все же означенное действие не было возможным из-за отсутствия соответствующей предрасположенности у пассивного начала. Впрочем, император мог передать в пользование церкви свое отчее достояние и прочее, всегда сохраняя однако в неприкосновенности верховную власть, единство которой не терпит разделения. Мог и наместник божий принять дарение, но не как собственник, а как распределяющий плоды на благо церкви и бедняков Христовых, что, как известно, делали апостолы.