"Час твой близок. Покайся. А то обретешь вечные муки." но настоятельница не послушала и померла. А теперь она ходит привидением по ночам и всех пугает.
Мало того, в полнолуние она и задушить может.
– Жуть какая! – хохотнул Колесо.
– Другая байка про Красную армию и колчаковцев. Дескать гнали красные белых. А те возьми, да и схоронись в этом монастыре. Короче, красные монастырь взяли, а всех баб, монашек то есть, поизнасиловали и изрубили. И теперь они обернулись призраками и стонут по ночам. А в полнолуние…
– Знаю, задушить могут! – прыснул от смеха Колесо.
– Продолжай. – спокойно приказал Крапчатый, видя, что выходки его приближенного несколько сбивают ход рассказа.
– Как сейчас помню, там сбоку этого прогона приписка была. "Непонятно, как удалось штурмом взять такую защищенную громаду." И третья. Это уже в ГУЛАГе было. Сделали тогда раздельное содержание. Ну, мужики в один лагерь, бабы – в другой. Всех баб отсюда вычистили. Так целый год из-под шконок новых телок менты выковыривали. Они их по этапу – а на их месте новые появляются. А потом вдруг все это прекратилось. Но говорят, что кто-то успел под полом тайник сделать. Спрятал он там бабу и заботился, пока сидел. А срок кончился, он откинулся и забыл о ней. Так она и померла с голоду. Померла, стала привидением…
– И в полнолуние всех душит? – не вытерпел Колесо.
– Нет. – возразил Шмасть. – Она выходит и рассказывает всем свою историю.
– Хоть тут конец оригинальный. – вяло проговорил Крапчатый. Было видно, что эти незамысловатые с виду былички заставили вора в законе крепко задуматься. – Кстати, все?
– Все. – подтвердил шнырь.
– Да, толку от этих сказок пока мало… – резюмировал Крапчатый. Он провел ладонью по лицу, словно стирая невидимую пленку, и перед сходняком вдруг опять возникло лицо властителя.
– Так, братаны. – авторитет обвел всех собравшихся долгим взглядом. – Землю мне ройте, с привидениями базарьте, что хотите делайте, но чтоб я знал кто и за что замочил этого фольклориста! Ясно?
Блатные, которых осталось лишь двое, Псих и Репей, дружно кивнули.
– Атас, прапора! – Доктор, который стоял на стреме, поднял занавеску из простыни и всем видом показывал, что опасность велика.
– От судьбы не уйдешь. – философски заметил Крапчатый, сделав себе бутерброд из колбасы с ветчиной.
– Что за сходняк, бычары?! – рявкнули из-за занавеси, которая тут же оказалась сорвана, явив блатным прапорщиков Бычару и Прошмонать.
– А, граждане начальники, чайку не побрезгуете? – глумливо осклабился вор в законе.
– Почему курим в секции? – тупо спросил Бычара. – Почему в сапогах? Почему не на ужине?
– А, да тут осужденный Михайлов. – приторно улыбнулся Прошмонать.
– Для вас – Кузьма Николаевич. – огрызнулся Крапчатый.
– А не пройдете ли с нами, Кузьма, блин, Николаевич. – предложил Бычара. – Да и все остальные бычары до кучи?
8.
Кум и задержанные.
Вся акция по задержанию сходки блатных была спланирована заранее. Едва Игнату Федоровичу стало о ней известно, он сразу понял, что речь там пойдет именно об убийстве Гладышева. Ведь если бы оно было санкционировано местным авторитетом, никакого срочного сходняка созывать не было бы смысла. А сейчас перед блатными встала та же самая задача, что и перед кумом.
Вычислить и наказать убийц. Что их было несколько, недвусмысленно доказал Поскребышев.
И, препроводив на вахту всех участников блатного совещания, Лакшин теперь имел возможность узнать о решении из первых рук. Но спешить не следовало.
Пусть шерстяные посидят пока под бдительным оком майора Семенова, а у кума пока оставалось одно дело.
В каждом исправительно-трудовом лагере было несколько работ изначально считавшихся синекурами. В других зонах на них ставили особо отличившихся зеков. Причем отличиться, зачастую, было можно всучив кому надо щедрую взятку. Лакшин не был чужд этого вида приработка, но все-таки, по возможности старался поставить туда людей надежных во всех отношениях.
Причем надежность в этих случаях выражалась не в готовности настучать на ближнего, а в том, что эти зеки должны были честно исполнять свои немногочисленные обязанности и не расслабляться от того, что работы мало.
Подобрать такой контингент являлось задачей сложной, но выполнимой. Вот и сейчас кум находился в помещении, принадлежавшем одному такому человеку.
Это был зековский фотограф Андрей Меняев по прозвищу Менялкин. На воле Менялкин работал профессиональным фотографом, пока ему в голову не пришла светлая мысль попытаться извлечь серебро из старых снимков и пленок.
Операция прошла успешно, сорок грамм металла удалось выплавить, но дело застопорилось на сбыте. Те граждане, кому фотограф попытался продать драгметалл уже находились под наблюдением МВД и Андрей Меняев пошел по этапу со статьей за незаконные операции с валютными ценностями.
Одним из достоинств Менялкина была его безудержная говорливость. Причем он, как выражались зеки, настолько тщательно фильтровал базар, что из его болтовни невозможно было выудить и грана ценной информации, если фотограф сам бы того не захотел. Но профессионалом Меняев был высочайшего класса и теперь кум решил прибегнуть именно к его помощи, зная, что все происходившее в фотолаборатории останется в строжайшем секрете.
Игнат Федорович застал Менялкина когда тот вывешивал на просушку карточки этапников. Собственно, если не считать снимков передовиков производства для стенгазет, да видовых фотографий монастыря, которые Менялкин регулярно отсылал в газету ОУИТУ "Петь к свободе", это была его единственная обязанность. Кум делал вид, что не знает о том, что Андрей собирает галерею образов зеков, используя для этого казенные фотоматериалы. Но, пока неприятностей от этого увлечения не было, Лакшин позволял Меняеву заниматься творчеством.
– О! Приветствую начальника тайного фронта! – поздоровался Менялкин.
Оперативник иногда специально приходил сюда, чтобы после омерзительных зековских рыл пообщаться с интеллигентным человеком и поэтому позволял фотографу в общении с собой некоторые вольности. Но строго наедине.
– Я тут прослышал, мужик один сбросился. Гладышев, да? – и, не дожидаясь ответа, Андрей продолжил, – Я тут покопался в старых снимках. Нашел его.
Понимаете, странно смотреть на снимок уже мертвого. Кажется, что он оттуда, из какого-то потустороннего мира на тебя смотрит. И лишь после этого начинаешь замечать в его облике что-то, на что раньше просто не обратил бы внимания.
К чему это я? Я уже говорил, взглянул я на его фотографию и вижу такую странную тоску в глазах. Нет, у многих зеков в глазах тоска, по прошлому, по воле, а тут что-то другое. Несколько минут мучался, пока слова не нашел подходящие. И вот что я сформулировал. У него была тоска по тайне!
Не к знаниям. Знания что? Вычитал, узнал, научился. В этом тоже тайна есть но не та, другая. А у него была какая-то, не побоюсь этого слова, патологическая тяга к неизвестному, сокрытому. Сакральному, даже можно сказать.
После этого посмотрел я ему в глаза и подумал, вот погиб гениальный мистик.
Проник он в какую-то тайну и оказалась она ему не по зубам. И тогда, представьте, мне стало по настоящему страшно. Что же такое здесь есть из-за чего так просто умирают люди? Что это за мистика такая, за которую не жалко отдать свою единственную жизнь?
– Вот уж не знаю. – удалось наконец Игнату Федоровичу ввернуть слово. Он, благодаря собранной информации, знал, что фотограф почти что попал в яблочко, но подтверждать или опровергать догадки Менялкина кум не собирался, хотя и принял к сведению.
– А я к тебе по серьезному делу. – Лакшин, не дожидаясь приглашения, присел на первый попавшийся стул.
– Всегда – пожалуйста.
– Вот, смотри, – майор извлек помятую коричневую тетрадь, – раскрыл ее, Здесь все вырвано. А я бы хотел прочитать то, что можно восстановить.