В груди потеплело. Мир уже не казался таким несправедливым, как прежде. Напротив. Он казался близким, родным и понятным, что тоже вызывало слезы, но на этот раз – горячие слезы радости.
Потом мысли его унеслись уже куда-то совсем далеко, туда, где никто не называл его за глаза «жирдяем», а, напротив, все были рады его присутствию, так что все, кого бы он ни встретил, радостно ему улыбались и говорили что-нибудь вроде: «А вот и наш наместник», или «Вашими молитвами, отче», или даже «Ваше преосвященство», что было, конечно, не совсем правдой, но зато чрезвычайно уместно и вызывало в теле легкую приятность.
Заглянувший в покои келейник Маркелл увидел плачущего наместника, который размазывал по лицу слезы и, судя по тому, что он говорил, собирался немедленно простить всех, кто когда-нибудь обижал его, отца Нектария.
И вот в это самое святое мгновение, когда казалось, что ангелы небесные уже готовы опуститься на землю и воздать отцу наместнику по заслугам, – в это самое мгновение отвратительный смех и нецензурная брань раздались на улице, прямо под окнами отца Нектария, который немедленно открыл окно и закричал стоящим внизу двум скобарям, чтобы они немедленно убирались прочь от этого святого места, иначе он, Нектарий, за себя не отвечает.
Стоящие внизу дети псковской вольницы ничего на это отцу Нектарию не сказали, зато немедленно познакомили его с некоторыми жестами, глядя на которые отец игумен сначала побледнел и заскрипел зубами, после чего бросился, никем не замеченный, со всех ног вон из игуменских покоев, чтобы примерно наказать врагов рода человеческого, не имеющих совершенно никакого уважения к званию наместника.
– Чего, чего? – сказали скобари, глядя на подходящую к ним нетвердой походкой внушительную фигуру наместника.
– А ничего, – успел сказать отец Нектарий, и свет в его богоспасаемых глазах на какое-то время потух.
Деталей дальнейшего хода описываемых событий мы не знаем.
Доподлинно известно только то, что спустя полчаса или около того наместник был помещен в камеру предварительного заключения, в которой он кричал, ругался и требовал немедленно принести ему телефон, чтобы поговорить с правящим архиереем.
– Будет тебе архиерей, – говорил дежурный, ловко раздавая карты. – Слышал, какой шустрый?.. Архиерея ему подавай…
– А вот, – отвечал ему второй игрок в чине младшего лейтенанта. – Совсем эти монастырские потеряли всякий стыд… Вот ты бы пошел бы в таком платье на улицу? И я бы не пошел. А они?.. Да ему это как два пальца обоссать. Взял и пошел.
– Отоприте лучше, – сказал загробным голосом наместник.
– Да уж, сейчас все бросим и побежим тебя отпирать, – отозвался дежурный, раскладывая на столе карты.
Из камеры предварительного заключения раздался странный звук – нечто среднее между рыданием и ворчанием разъяренного льва.
– А то ты что думал? – сказал дежурный. – Что будешь драться и озоровать, да в общественных местах в женском белье ходить, а тебя за это по головке погладят?.. Нет, брат, шалишь. В общественных местах полагается в штанах ходить, а не в платьицах.
– Это подрясник, басурман, – с презрением сказал наместник, тяжело вздыхая.
– Да хоть что, – сказал дежурный, разглядывая карты. – Что ж, что подрясник? Можно и в подряснике столько дел наворочать, что только держись… Теперь-то уж что?.. Сиди, раз попался.
– Что же вы не понимаете-то? – злился наместник и тряс решетку. – А еще милиция, называется… Я лицо духовное, мне в таком виде нельзя находиться.
– Раньше надо было думать, – задумчиво произнес дежурный и добавил. – Видел, как карта легла?.. Просто чудо.
– Это потому, что у тебя в камере духовное лицо сидит, – пошутил лейтенант.
– Да уж не иначе, – тасуя карты, засмеялся дежурный.
– Эх, вы, – опускаясь на скамейку, сказал Нектарий.
– А вот это правильно, – разглядывая карты, сказал дежурный. – Посиди, отдохни, пока время есть. Вот смена придет, пусть с тобой и разбираются. Позвонят главному, а там уж, как решат.
– Да я и есть самый главный, – сказал наместник, с отчаяньем бия себя в грудь.
– Ну, вот и хорошо. Стало быть, и звонить никому не надо будет.
– Непонятно только, зачем же ты драться полез, если ты самый главный? – резонно поинтересовался лейтенант. – Позвал бы вон своих монашек, они бы за тебя все сделали, что надо…
Вместо ответа наместник только что-то проворчал в ответ, заскрипел зубами и медленно опустился на скамью, положив под щеку пухлый кулачок.
И снился ему сон, будто он уже никакой не наместник, а свободная птица орел, которая парит под облаками над этой святой обителью и при этом открывает и закрывает клюв, поучая летящих ниже птиц, которые с благоговением слушают его мудрые речи, отчего отец наместник улыбался во сне и даже слегка постанывал, причмокивая сложенными сердечком губами.