Сказав это, отец Илларион поднялся со скамейки и, поднимая к небу руки, громко и с чувством произнес молитву святого Иннокентия Черниговского, в которой среди прочего говорилось, что не следует чрезвычайно утомлять слух Господа своими просьбами, потому что Он и без этого знает все, что тебе надо.
Тут, ко всем прочим чудесам, на монастырском дворе заиграла музыка, да к тому же такая, что можно было подумать, что все прочие музыки показались бы рядом с ней всего лишь ее жалкою тенью, так что под эту музыку все вокруг стало вдруг меняться, делаясь нереальным, иллюзорным и призрачным. Менялись монастырские стены и монастырские ворота, менялся храм, расплываясь под светом только что взошедшей луны, менялась аллея, переплетаясь ветвями, менялись тени, отступая вглубь монастырского двора, а на их месте медленно загорался почти прозрачный, едва видный огонь, перебегающий сначала только по траве, а затем по кустам, деревьям и стенам, так что можно было подумать, что пылает весь монастырь и свет от этого пожара отражается в низко летящих ночных облаках.
– Видал? – шепотом сказал отец Нектарий отцу благочинному, показывая на отца Иллариона, который весь словно светился, разбрасывая вокруг себя искры и бормоча какую-то молитву. – Это что же получается-то, Павлуша…
Договорить, впрочем, он не успел, потому что над монастырским двором соткалось вдруг новое, глубокое и страшное небо, где сияло множество звезд, и чей-то имеющий власть голос вдруг произнес с чувством и ясностью: «К ангелам причтен», после чего отец Нектарий почувствовал, что его ноги оторвались от земли и сам он медленно и бесшумно стал подниматься над пылающим монастырем, а вслед за ним поднялись в воздух изумленный выше меры благочинный и отец Илларион.
– К ангелам причтен, – бормотал игумен, делая вид, что нисколько не удивился этому полету. – Кто это – к ангелам причтен?.. Не благочинный же, в самом деле.
Между тем благочинный тоже уже приноровился к полету и теперь плавно поднимался над монастырским двором, иногда, впрочем, тревожа отца игумена глупыми просьбами, вроде того, чтобы его поскорее сняли с высоты или чтобы подстелили внизу хотя бы что-нибудь мягкое.
– У меня с детства страх перед высотой, – говорил благочинный, с опаской глядя вниз. – Ужас, как боюсь!
– А ты смиряйся, – отвечал наместник, раскинув руки и, судя по всему, удобно устроившись в небесах.
Холодный, негреющий огонь между тем разгорался. Уже вовсю пылали каменные лестницы и стены храма. Горели похожие на большие свечи кусты. Одной прозрачной огненной стеною стоял заросший высокой травой склон.
– Это ведь сон, батюшка? – спросил игумен отца Иллариона, радуясь, что ему в голову пришло такое простое и вместе с тем убедительное объяснение всему происходящему.
Однако отец Илларион поспешил огорчить его.
– Ну какой же это сон, – сказал он и усмехнулся. – Между прочим, за такой вот сон люди готовы были с жизнью расстаться, не то что с чем-нибудь еще.
– Как это – расстаться? Почему расстаться? – забеспокоился отец Нектарий, встревоженный словами Иллариона. – Я голос слышал, к ангелам причтен, меня не обманешь!
– Вместо того чтобы глупости-то говорить, лучше посмотри, каким бы ты был, если бы слушал Господа нашего! – сказал отец Илларион.
И вновь вспыхнул огонь чуть ли не до самого неба, и в этом пламени показался человек, в котором без труда можно было узнать отца игумена! Но, Боже мой! Как не похож был этот вновь появившийся светлый отец Нектарий на прежнего отца Нектария, один грозный взгляд которого мог испортить тебе настроение до следующей обедни.
О, светлый образ нового отца игумена! Мерещился ли он или, в самом деле, явился из небесных кладовых, чтобы продемонстрировать, как много потерял наш игумен, желая ходить своими путями и думая, что всегда успеет снискать расположение Господа, успев покаяться и причаститься?
Было ли это на самом деле или же только мерещилось, когда все трое – игумен, благочинный и отец Илларион – опустились на пылающую клумбу, откуда было прекрасно видно, как они преобразились, так что прозрачный огонь завивался вокруг них и гудел над головами, словно был заперт в печи.