Было поначалу что-то трогательное и вместе с тем вызывающее в этой очереди, которая становилась все больше и больше, тогда как очереди к другим батюшкам окончательно хирели, безлюдели и, наконец, уходили прочь, оставив отца Иова, словно нового Георгия Победоносца, одного бороться с человеческими грехами и пороками.
Стоит ли говорить, что вся эта очередь целиком состояла из прихожан женского пола, которые ревниво оглядывали друг друга, делая одновременно вид, что их интересы не простираются дальше исповеди, а главное удовольствие жизни заключается в том, чтобы послушать проповедь отца Иова, чья мудрость была столь же неоспорима, как и его духовный опыт, и где понимание и доброта соседствовали с твердостью и мужеством, настойчиво наводящими на мысль о святости и еще на какие-то мысли, о которых было бы лучше не помнить совсем.
Стоит ли также упоминать, что всему этому предшествовал тщательный туалет, который зачастую начинался за несколько часов до исповеди и охватывал все, что причесывалось, завивалось, втиралось и постригалось, все, что аккуратно облачалось, опрыскивалось, протиралось и пудрилось, а также все то, что примерялось, подтягивалось, подшивалось и утюжилось, так что на какое-то время дом превращался в Женское Царство, откуда изгонялось все лишнее, а плавающие по дому запахи будили у мужской половины его какие-то давно забытые, но еще не окончательно исчезнувшие из памяти воспоминания.
Ах, эти рюшечки, эти лепестрончики, эти белые платочки, стыдливо выглядывающие из карманчиков, ах, эти едва внятные запахи духов, всех этих жасминов, белых ночей и фальшивых шанелей, которые почему-то наполняли мир вокруг несусветными фантазиями и сомнительными образами, в существовании которых едва ли признаешься себе в каком-нибудь другом месте.
Ах, эти дождавшиеся своей очереди грешницы, по нескольку раз прочитавшие душеполезные книжки «Как самому подготовиться к Исповеди» и «Все, что нам надо знать о нашем духовном отце», ах, эта бледность ланит и блеск очей, эти разноцветные платки, завязанные с таким искусством, что становились похожими на модные шляпки, это невнятное бормотание о том, что «у меня прямо все оборвалось внутри», вперемежку со слезами и разворачиванием свеженакрахмаленного носового платочка, от которого шел вдобавок и соблазнительный аромат духов, как нельзя лучше гармонирующий с краской, которая заливала лицо, когда рассказ касался чересчур вольных, чересчур соблазнительных и опасных вещей.
Но главным оставался, конечно, сам исповедник, чье лицо то пряталось в полумраке вместе с поднятой епитрахилью, то поднималось над исповедуемыми и при этом всегда так, что его глаза, казалось, смотрят только на тебя, тогда как сам он весь трепещет в ожидании того, чтобы поскорее заключить тебя в братские объятия, так что храм вдруг превращался в место свиданий и встреч, где не было места ни скучной работе, ни надоевшему мужу, ни стоянию у плиты и детским крикам, а был только мягкий, теплый свет, который шел от этого родного, знакомого лица, отчего казалось, что все заботы навсегда отступили, и только голова слегка кружилась, все еще не вполне веря, что жизнь оказалась такой простой и счастливой…
Что и говорить, сам факт существования отца Иова был катастрофой для многих мужей, которые ничего, конечно, не могли противопоставить этому чернобровому, высокому и худому красавцу, чьи черные сверкающие глаза, казалось, были созданы только для того, чтобы сильнее заставлять биться в груди слабое женское сердце. В результате время от времени случались в монастыре разного рода небольшие и вполне предвидимые инциденты, которые чаще всего принимали форму оскорбительных писем, которые отец Иов не выбрасывал, но хранил в одном тайном месте и при этом довольно часто тщательно читал и перечитывал их, словно надеясь когда-нибудь понять смысл того, о чем в этих письмах писалось.
Однажды не слишком сведущий в церковных делах местный ревнивец все-таки подстерег Иова, когда тот выходил из храма через мощехранилище, скрываясь от надоедливых прихожанок.
– Я видел – у тебя с ней шуры-муры, – сказал он, тесня бедного Иова к могиле Пушкина, что придавало происходящему особый колорит. – И долго это у вас?
Водочный перегар ударил в ноздри отца Иова, так что тот чуть не упал.
– Да что долго-то? – не понимал Иов, отмахиваясь от наседавшего ревнивца. – Я не понимаю.
– Ах, он, бедный, не понимает, – сказал ревнивец, толкая Иова к парапету и желая, возможно, столкнуть его вниз. – Как чужих-то жен лапать, так это мы понимаем… Или я не видел, как вы с ней ковриком-то накрывались, с Наташкой моей?.. Да еще на глазах у всех. Я ведь не слепой.