– Ведь и животные спасутся, – говорил с жаром этот голос, который принадлежал дебелой блондинке, не отрывавшей своих заплывших глазок от отца Иова. – И это кажется мне справедливым… Правда ведь, батюшка?
– Ну, может быть, – сказал Иов, фальшиво улыбаясь и проклиная ту минуту, когда черт понес его заглянуть в храм.
– Я точно читала у какого-то святого отца, – продолжала блондинка.
– И я тоже, – подхватила какая-то худая мымра, несмотря на теплую погоду припершаяся в храм в шубе.
– Я не помню, – говорил Иов, отводя глаза и чувствуя, что ему не хватает воздуха.
– А вот интересно, а коровы, они тоже спасутся? – блондинка сделала умное лицо, стараясь оттеснить в сторону невесть откуда вдруг взявшуюся соперницу. – Ведь тогда они в Царствии Небесном молоко будут давать, верно, батюшка?
– Возможно, – сдержанно говорил отец Иов, не зная, как ему лучше поступить – стремительно исчезнуть, не говоря ни слова, в недрах мощехранилища или исчезнуть вежливо, сославшись на какую-нибудь ерунду, вроде срочного вызова или телефонного звонка…
Еще хуже обстояло дело с исповедью.
Он отходил от кафедры, за которой принимал исповедь, побледневший, потливый, иногда с мелко трясущимися руками.
Услышанное во время исповеди было ужасно.
Оно возвращалось к нему в ночных кошмарах, особенно под утро, когда границы между сном и явью становятся плохо различимы и всякая нечисть легко находит здесь лазейку для того, чтобы пугать или нашептывать соблазнительные слова, которые вели человека туда, откуда уже не было возврата.
Но хуже всего была, конечно, эта несусветная глупость, которая проникала во все щели и дыры и которую Господь, должно быть, сотворил, чтобы человек не слишком гордился своим исключительным положением в творении, а хотя бы иногда смотрел на себя со стороны.
Сегодняшняя исповедь была бы вполне ничего себе, если бы не эта дура в бордовой шляпке, которой приспичило узнать у отца Иова, как надо будет одеваться, когда труба призовет нас всех на Страшный Суд.
– Ну, как, как, – говорил отец Иов, переживая, что не может с легкостью ответить на такой простой вопрос. – Уж, наверное, Господь позаботится – как.
– Но ведь нельзя же все на Господа одного валить, – продолжая есть глазами отца Иова, сказала бордовая шляпка. – Если мы о таком важном деле сами не позаботимся, разве хорошо это будет?
– Мне все же кажется, – ответил Иов, – что надо предоставить решение этого вопроса Богу. Пусть Он решает.
– Конечно, пусть Он решает, – бордовая шляпка глядела на Иова совершенно масленым взглядом. – Но ведь не будет же Он рыться в женском белье или заниматься чулками и прочими принадлежностями интимных сторон женской одежды?
Услышав про «интимные стороны женской одежды», отец наш Иов посмотрел сначала на потолок, потом опустил взор в землю, после чего, скрестив на груди руки, словно новый Наполеон, уставился поверх голов поющих кондак сегодняшнему святому, тогда как бордовая шляпка, продолжая тему, сказала:
– Нельзя ведь допустить, чтобы на Страшном Суде были какие-то сомнительные люди в затрапезе… Мы все должны явить образец вкуса и красоты. Я, например, собираюсь заказать специальные платья, чтобы быть уверенной в том, что никакие случайности не смогут помешать нашему празднику.
Уже накрывая ее епитрахилью, отец Иов поймал себя на желании стукнуть кулаком изо всех сил прямо по этому крашеному затылку, а заодно уж вывернуть ей на голову коробку с пеплом и песком, куда складывались догоревшие свечи, подтверждая лишний раз тот неоспоримый факт, что женщина остается женщиной, не способной измениться даже перед лицом Царствия Небесного, ибо она не может изменить свою природу, о которой Аврелий Августин заметил где-то, что сущность этой природы заключается только в том, что она постоянно меняется, не умея остановиться и обрести желанную устойчивость, которая так выгодно отличает мужчин от прочих созданий Творца.
Все это отец Иов познал, конечно, не понаслышке, а на своей собственной шкуре, сталкиваясь постоянно с женским полом; особенно по воскресеньям в воскресной школе, куда вечно набивалось уйма женского народа, который с умилением, страстью и вожделением смотрел на стройного батюшку, делая все возможное, чтобы он только обратил на него внимание, заметил, улыбнулся.
Ах, эти взгляды – искоса брошенные, таинственные, манящие!