Будучи человеком начитанным и много знающим, Шломо Маркович, вместе с тем, держал в районе Мехова продуктовую лавочку, а в свободное время подрабатывал в музыкальной школе, подтягивая отстающих или подменяя заболевших учителей. Лавочка эта почти всегда пустовала по той причине, что православные больше всего на свете боялись согрешить каким-нибудь идоложертвенным кошмаром, а неправославные, в свою очередь, больше всего боялись отравиться, откушав даров сомнительной еврейской лавки. Вероятно, по этой причине Шломо Маркович много времени проводил на улице, смущая православных своими нелепыми вопросами и потчуя такими же нелепыми рассказами, которые заставляли некоторых православных спасаться бегством или лезть в драку, на что Шломо Маркович неизменно говорил одно и то же:
– Если это ваш последний аргумент, то можете поцеловать меня в задницу
Впрочем, на идише это звучало так:
– Киш мерин тухес унд зай гезунд
«И будь здоров», – добавляло окончание этого пожелания.
Кстати сказать, взаимно досаждать мелкими или даже не очень мелкими, но часто смешными пакостями вошло уже в привычку и у Шломо Марковича, и у отца Нектария, которые питали друг к другу нечто вроде дружбы, или точнее – дружбы-вражды, в которой все же было больше вражды и желания посильнее огорчить оппонента, чем этой сомнительной дружбы, которая иногда сводила их у монастырских ворот.
– Не любите вы нас, – говорил отец Нектарий, с прищуром глядя на Шломо Марковича, который, в отличие от отца Нектария, всегда был в прекраснейшем расположении духа.
– А за что вас любить-то, – отвечал тот, весело пританцовывая и заставляя отца наместника завидовать легкости этого пританцовывания, которому он попытался как-то подражать, после чего на первом этаже отвалился большой кусок штукатурки, а отец Нектарий еще сильнее возненавидел это крапивное семя, от которого не было никакой пользы и которое только и могло, что танцевать да приплясывать.
– Вас любить нам не за что, – продолжал Шломо Маркович, останавливаясь и при этом продолжая пританцовывать. – Или, может, вы скажете какие-нибудь аргументы – за что нам вас любить?.. Так сделайте такую милость, скажите.
– Вы, будто, кого-то любите, – говорил отец наместник, снисходительно улыбаясь. – Или это не вы, что ли, Христа распяли?.. Должно быть, от большой любви, не иначе.
– Вот именно, – колыхая боками, смеялся вслед за отцом наместником отец благочинный.
Разумеется, Шломо отвечал и на эти, и на все прочие колкости, которые преподносил ему отец Нектарий, но отвечал вечно с какой-то неясной усмешкой, которая ничего не разъясняла, а только все запутывала еще больше, превращая серьезный поначалу разговор во что-то смешное, ненужное, и даже неприличное, так что отец Нектарий начинал сердиться и грубить, что только подогревало Шломо, который нес уже какую-то совершенную ахинею и говорил, например, что если бы не было этого русского раздолбайства, то страна наша была бы чудесна и обильна, что ничто похожее на это раздолбайство не было возможно в еврейской среде, где, в первую очередь, заботились о своих: о своей семье, своем народе, своих детях, а уж потом – обо всех прочих, и это было почему-то всем этим прочим страшно обидно, потому что все эти прочие готовы были заботиться о ком угодно, но только не о самих себе, своих близких и родных, отчего в их домах вечно был срач и бардак, пьянство, грязь, неряшливые дети и все такое прочее, давно неумытое и запущенное, как бывает запущен гнойный фурункул, избавиться от которого можно было только одним путем.
– Это вы опять о мирском, – сердито выговаривал в ответ отец Нектарий, которому страсть как хотелось показать свою ученость, да вот все не выпадал к тому случай – А мы все-таки говорим о божественном, кто понимает.
– Да как же о нем не думать? – возражал Шломо. – Мы ведь не птицы, чтобы нам не думать о завтрашнем дне.
– А вот у нас в Писании написано – «будьте, как птицы», – говорил отец Нектарий, не замечая, как замахал руками стоящий рядом благочинный.
– Там написано «будьте, как дети», – поправил его Шломо Маркович и, довольный тем, что посадил отца игумена в лужу, пританцовывая и не прощаясь, удалился прочь.
Манера его общаться с другими православными тоже была вполне оригинальна.
– А вы знаете, что Христос был евреем? – говорил он, возникая вдруг перед идущими на рынок монахами и при этом мило картавя и улыбаясь. – Нет, вы не знаете, что Христос был евреем. Вы только думаете, что вы это знаете. Потому что если бы вы про это знали, то немедленно бы сняли с себя этот камуфляж и посыпали голову пеплом, потому что вам пришлось бы узнать горькую правду о том, что Христос не только был евреем, но и думал по-еврейски, и, что уже совсем вам будет тяжело узнать, так это то, что он мыслил как настоящий иудей, ни больше и ни меньше.