– Это хорошо, что дело, – Михаил-архистратиг зевнул. – А то в последнее время многие приходят просто так поглазеть, а это непорядок.
Потом он посмотрел в потолок, взмахнул крыльями и сказал:
– Бог вас сейчас примет.
– Так как же это? – спросил Павел, глядя то на Михаила, то на отца наместника. – Разве же голым полагается?
– Эх ты, деревня, – сказал Михаил-архангел, качая головой. – Бог ведь смотрит на сердце, а не на одежду… А ты думал – куда?
– Я, признаться, так и думал, – сказал Нектарий.
И все-таки было в этой наготе что-то крайне непристойное, крайне подозрительное и тревожное, так что отец Нектарий даже попытался незаметно прикрыть свои немощи сначала банным половичком, который сразу расползся у него под руками, а затем и листиком газеты, который немедленно намок и приклеился совсем не туда, куда требовалось.
В довершение всего отец Нектарий увидел вдруг, что все тело его покрылось татуировкой, тогда как тело благочинного все еще по-прежнему оставалось чистым и свободным от каких-либо рисунков.
– И как же это тебя так угораздило? – спросил Павел, с уважением разглядывая многочисленные рисунки, усеявшие тело наместника, как звезды небо в ясную августовскую ночь.
– Ты лучше на себя посмотри, – сказал наместник.
– Я все-таки не игумен, – благочинный догадался, что отец Нектарий ему уже не так страшен, как прежде, несмотря на его сердитое лицо и устрашающую боевую раскраску.
– А ты смиряйся! – сказал наместник, впрочем, не совсем уверенно, из чего можно было заключить, что с ним тоже происходят какие-то существенные изменения.
Изменения эти касались, в первую очередь, того, что богоспасаемый игумен, отец Нектарий, каким-то образом вдруг перестал чувствовать себя игуменом, а стал совершенно никем, так что и разговаривать вроде было ему с Господом не о чем, помня, что Господь предпочитает беседовать с лицами официальными, облеченными властью, опытом и традициями, а не с разными голодранцами, у которых только и есть, что нательный крест да свечка на Канун.
Возможно, отец Нектарий и разрыдался бы немедленно от такого поворота событий и разодрал бы на себе одежду, если бы она была на нем надета, однако именно в это мгновение ангелы небесные внезапно умолкли, и прямо с неба раздался необыкновенной силы и чистоты голос, невольно наводящий на мысль об иерихонских трубах.
– Ну?– сказал из тьмы этот совершенно незнакомый голос. – И зачем вы тревожите меня посреди ночи?
Медный гул от этих слов закружился под потолком, словно облако, и медленно поплыл над головами отца благочинного и отца наместника.
– Господи, – воскликнул наместник, радуясь тому, что Господь все-таки заговорил с ним, – это ты?
– А кто же еще? – сказал Голос слегка недовольно. – Говорили мне, что какие-то голые люди дожидаются меня в бане, но только я не поверил. А теперь вижу, что напрасно.
– Так ведь баня же, – благочинный поглядел на наместника, словно ища у того поддержки. – В баню ведь в одежде не пойдешь.
– И потом, Господи, – сказал игумен. – Разве Ты смотришь не в сердце, а на одежду?
– По-разному бывает, – Господь, видимо, не желал вдаваться в подробности. – Сами-то откуда?
– Из монастыря, Господи, – заторопились, перебивая друг друга, благочинный и наместник. – Из Святогорско-Успенского монастыря, что в Святых горах.
На минуту или около того в помещении воцарилась тревожная тишина. Затем Господь откашлялся и продолжил:
– Знаю я этот монастырь, как же, бывал… Давно бы уже надо было Мне им заняться, да все времени нет… И чего вы от меня-то хотите, пеньки святогорские?
– Хотим быть навсегда вписанными в Книгу жизни, – почти одновременно сказали игумен и благочинный. И сразу добавили:
– А мы уж постараемся не подвести.
– Ну, постарайтесь, постарайтесь, – в голосе Господа прозвучало большое сомнение. – Значит, в Книгу жизни хотите?
– Непременно хотим, батюшка, – отвечали просители, изнывая.
– И при этом еще и навечно?
– Истинная твоя правда, кормилец. Навечно.
– Ладно, – сказал Господь, и шелест множества страниц наполнил все пространство бани. – Посмотрим, что тут у нас.
– Посмотри, милый, посмотри, родненький, – забормотали вместе игумен и благочинный. – Заставь за тебя всю жизнь Богу молиться.
– Я бы, может, и заставил, – сказал Господь несколько растерянно, – да только еще вопрос, кого мне заставлять придется. Потому что нет вас ни в одной книге, хоть тресните.
– Как это – нету? – спросил наместник, немедленно покрывшись испариной.