проклятия, сопровождая их неистовыми поклонами, самоистязанием, падением
наземь... И ему удавалось таким образом оттолкнуть сатану ровно настолько, чтобы
немного вздохнуть. Свора демонов, однако, продолжала кружиться вокруг него роем и
досаждать ему всячески.
После пения петухов гонимые проклятиями демоны напоследок пытались взять его
яростным приступом. Келья превращалась в поле беспощадного боя. Измученный, весь
мокрый от пота, отец Евтихий в случае подобного бедствия принужден был прибегать
к самым сильным и беспроигрышным средствам...
Начинал он с изобретённого святым Сисинием и использованного святой мученицей
Мариной: с била[25]. Вышеупомянутые святые, если удавалось им поймать какого-нибудь
дьявола, им досаждавшего, колотили его молотком, пока не забивали вовсе. Нечистый,
наученный таким образом уму-разуму, впредь обходил их за версту... Но отец Евтихий,
имея дело не с одним, а с сотней чертей, как хороший стратег, видоизменил этот
слишком простой способ своих предтечей, улучшил его и приспособил к своим
нуждам. Он хватал за ручку медный таз, в котором совершал омовение перед
причастием и который стоял у него за дверью, брал также железный молоток, всегда
находившийся у него под рукою, за поясом, и принимался так свирепо бить своей
колотушкой в тулумбасы, что такой атаке ничто и никто, одарённый ушами, на земле
или в аду, не мог противостоять. Знали бы об этом бояре, у кого были большие
виноградники, то уж непременно приспособили бы отца Евтихия прогонять тучи,
чтобы град не побил их плантации. Блаженный весь с головы до пят превращался
тогда в яростный грохот набата. Старательно избивая окружавших его со всех сторон
чертей, он ударял не только по тазу и по воздуху; его лбу, бёдрам и рёбрам тоже
хватало колотушек.
Так одетый в кольчугу звуков, вёл он наступление и кидался в бой, поражая нечистую
силу своим оружием. Бесы, оглушённые и испуганные, спасались бегством — кто через
дверь, кто через окно — и останавливались лишь во дворе, чтобы прийти в себя. Но
победителю этого было мало. Он кидался за ними и безжалостно преследовал их везде,
где они пытались укрыться — от порога одной кельи до двери другой, вокруг
монастыря,— пока они не сбегались к покоям игумена, где словно бы получали приют,
ибо там исчезали, ввиду чего игумен награждался адовой серенадой.
Несмотря на весь этот шум, сотрясавший воздух далеко за пределами святой обители,
никто из монахов не подавал признаков жизни. Ибо все знали, что отец Евтихий
страждет, ведя борьбу с нечистым, и если бы кто из них дерзнул выйти, то был бы
принят за дьявола и, глядишь, молоток спасения огрел бы его по голове, каковое и
случалось вначале с иными неразумными.
Другим, более страшным способом борьбы, самым жестоким способом, к которому
прибегал отец Евтихий лишь в крайних случаях, был пистолет. Монах держал их
четыре штуки — пара арабских с серебряной инкрустацией, кругленьких телом и со
ртом воронкой, они всегда висели скрещённые на стене, уже заряженные, наготове;
другая пара была поменьше и поудобнее, с ними отец Евтихий никогда не расставался,
они всегда были при нём, где бы монах ни находился — в келье или в церкви, в пути, в
лесу или в городе. Он прятал их в кобуру, ловко вшитую в ботфорты, которые не имел
привычки снимать ни днем, ни ночью, разве только если купался по случаю
причащения. Длинные полы монашеской рясы совершенно скрывали ботфорты от
посторонних глаз.
Когда натиск нечистой силы во главе с самим сатаной, казалось, приводил к их победе
над молотком и грозил сломить сопротивление таза, опрокинув всю
линию обороны, блаженный, в которого вот-вот могли вцепиться когти, хватался за
оружие и разряжал его в свору дьяволов, то есть куда ни попадя. Пистолеты пугали
дьяволов намного более, чем крест; изрешечённые пулями, они разбегались, исчезая в
змеиных норах ада. При подобных обстоятельствах опасность для братии была еще
большая,— впрочем, монахам нечего было делать в этот час за пределами келий. Ибо
все жестокие избиения, все эти войны с участием армий и оружия происходили не
иначе как поздно ночью.
Но подобные неприятности отчасти искупались для общества тем, что в такие ночи
монастырь спал — если можно тут говорить о сне! — не боясь разбойников. Над ним,