выход отец Евтихий.
— Полно, полно! Чуди себе вдосталь вне монастырских стен...
И непонятливый игумен остался неумолим. Евтихий же надулся и, ворча, вышел от
игумена; особливо задел его выговор за чудачество, напомнив о борьбе с искушениями,
завершившейся не столь блистательно...
Несколькими месяцами ранее, попав в Бухарест по монастырским делам, блаженный
набрел на харчевню у моста Калинин, которую содержала знаменитая гречанка
Валенца. Харчевня называлась «У Михая Храброго[26], и перед входом в неё на наружной
стене нёс стражу нарисованный на белом коне гордый герой Кэлугэреней с грозным
бердышем в левой руке. Хозяйка харчевни приняла отца Евтихия с почётом,
пригласила к столу, поднесла ему стаканчик цуйки и закуски. Монах поблагодарил,
однако ни к чему не прикоснулся.
На любезную настойчивость хозяйки он принуждён был прямо признаться, что забыл
уже вкус мяса и спиртного.
— И давно? — спросила хозяйка.
— С тех пор как надел эту одежду схимника...
— А женщин?— не унималась она, улыбаясь по-лисьи.
— Никогда в жизни!.. Упаси меня господь...— отрёкся благочестивый.
Женщина покорно поникла головой, опустила глаза, но воровато поглядывала на него
из-под ресниц: в длинной и пышной одежде он выглядел сильным и ещё молодым...
Слово за слово, то по-гречески, то по-румынски, и они быстро стали друзьями, ибо
женщина была весьма расположена к духовным лицам, которые, как о них говорят,
отдохнув вдосталь и будучи хорошо кормленными, показывают себя сильнее в тех
делах, до коих женщины особо охочи.
— Сколько вам лет, отец? — допытывалась Валенца.
— Сорок один, сорок второй пошел.
— Жалко,— промолвила она огорчённо.
— Почему? — удивился Евтихий.
— Вы ещё мужчина в соку...
И, сказав так, она вздохнула.
Валенца, молодая и красивая вдовушка, была словно с тех картинок, что Евтихий
нашёл в часослове монаха: высокая, в теле, кожа белая, овальное лицо, большие, как
два чёрных жука, красные, всегда улыбающиеся пухлые губы и ямочки на щеках.
Волосы чёрные, как вороново крыло, кудрями ложились на плечи, локонами завивались
на висках и у ушей. Она ходила в шёлковой рубахе без рукавов, скроенной таким
образом, что под мышками виднелись кусты волос и выдавались вперёд
просвечивающие сквозь тонкую ткань налитые груди. Монах нескромно опустил глаза
ниже её талии, дабы разглядеть в подробностях чудо ляжек и другие сладостные
женские прелести, спрятанные под юбкой, пожалуй узковатой, из-под которой
виднелись тонкие белые лодыжки.
Женщина была само искушение, целый омут обольщений; с эдаким вражеским
наваждением стоило помериться силами.
Евтихий, ободрённый ухищрениями Валенцы, застенчиво поведал ей свою заботу,
вернее, рассказал о страстном нетерпении аскета, не находящего случая подвергнуть
испытанию своё тело.
— Может ли такое быть, отец, чтобы не нашлось женщины, готовой помочь вам в этом
почетном деле,— возмущалась вдохновлённая Валенца.
Тогда благочестивый осмелился смиренно просить у неё обещания выполнить вдвоем
это богоугодное дело, которое и её увенчает добродетелью.
Женщина коварно улыбнулась и, притворясь, что ему сочувствует, согласилась пустить
его на ночь в спальню, где она будет служить ему ради славной победы над дьяволом
похоти. Мысленно же она не уставала удивляться искусному лицемерию и коварству
монаха. Слушая, она взвешивала и оценивала на глаз; ей нравился его воинственный
вид, широкий насупленный лоб, нос прямой и тонкий с изящными ноздрями, глубоко
посаженные, обведённые тенями горящие глаза, худое лицо, сожжённое внутренним
огнем. Он был похож на героя, красовавшегося на стене у входа в её харчевню, и она
хотела быть взнузданной наподобие коня, послушного его шпорам.
Она закрыла харчевню пораньше, отправила слуг спать и пустила блаженного через
заднюю дверь в свои покои, где их ожидал богатый стол с разнообразными кушаньями,
фруктами и напитками. Монах ни к чему не притронулся, несмотря на приглашения и
пример хозяйки, которая ела и пила с большой невоздержанностью.
«Чертов чернец,— думала она,— умеет притворяться!»
Блаженный терпеливо ждал.
Она у него на глазах не спеша разделась. Освобождённая от корсажа синяя юбка упала