к ногам, и из её лепестков женщина вышла как сердцевина гигантского цветка. Рубаха,
стянутая через голову, полетела в сторону, рукава её вспорхнули, как крылья... И нагая
женщина, подложив руки под голову, гордо растянулась на тахте.
Евтихий отскочил к двери, встал на колени и уставился на неё, вытаращив глаза; его
бил озноб, но он не шевелился, только быстро повторял в уме молитвы, защищавшие от
опасностей, и призывал спасителя, всё чаще ударяясь лбом о пол.
Валенца переменила позу: она оперлась на локоть, повернулась к нему лицом и
некоторое время терпеливо его разглядывала, потягивая кофе из чашки, стоявшей на
маленьком столике.
— Подойди, отец, ко мне поближе,— сюсюкала она, маня его отливающей
перламутром рукой.— После помолишься...
Евтихий поднял глаза, слепо поморгал и двинулся к выходу, одежды вздулись на нем,
готовые улететь чёрными бабочками на свет... Но тут же снова упал на колени и стал
бить поклоны, касаясь лбом пола и крестясь ещё поспешнее.
Женщина немного подождала. Потом спросила неясным голосом:
— Как ты хочешь, чтобы я лежала? Так не лучше? Посмотри-ка...
И она повернулась на спину...
Тело, сперва натянутое, как струна, готовая зазвучать, утратило напряжённость в
таинственном изгибе поясницы, но не обмякло.
В лёгкой дрожи пылали, точно хотели улететь, вздыбленные груди... и в голове
Евтихия засветилась строка из «Песни песней»: «Груди твои, как два белых голубя».
Евтихий глухо застонал, забился, зубы его застучали, пена выступила в углах рта. Но
он не сдвинулся с места.
Валенца, всё более и более удивлённая неожиданным поведением монаха, снова
повернулась к нему, ослепив его своим голым телом с тайником, где расселина между
ляжек завершалась чёрной родинкой под животом, напоминающим округлостью вал,
остановленный в своем движении.
— Или тебе больше нравится так?
И она раздвинула ноги и неестественно расхохоталась, а потом, с трудом
остановившись, сердито сказала:
— Ты что же это, отец, так нечестно...
Монах прислушался.
— Чтобы это была настоящая борьба с искушением, надо тебе раздеться и подойти
сюда поближе. Вот тогда ты докажешь свою стойкость... А так... Ты ведь убегаешь...
Евтихий испуганно стянул на себе одежды — словно его вдруг пронзил холод — и
пощупал свой молоточек.
— Ну, иди же, я помогу тебе снять эту тяжёлую рясу!
И её руки белым капканом протянулись ему навстречу. Блаженному они показались
змеями. И, подобно заворожённой птице, он пополз им навстречу. Женщина
подскочила, чтобы схватить его. Но он с нутряным ревом, став на четвереньки,
отпрянул назад и дополз до двери...
Этого она не стерпела... Разъярённая, она кинулась к нему и, смеясь и плача, повисла на
нем, заключила его в кольцо своих рук, притянула к груди и с жаром принялась
целовать. Он оборонялся изо всех сил — кинулся наземь, лицом вниз, как борец на
арене, увлекая её за собою. Но Валенца подсунула руки под его торс, и, как он ни
прижимался телом и руками к полу, изловчилась и перевернула его лицом вверх; она
обвила его руками, закрыв ему рот пламенными поцелуями. И так он, поверженный,
принуждён был лежать, не двигаясь. Он едва дышал. Валенца воспользовалась случаем
— вытащив из-под него свою правую руку, она стала шарить под его одеждой,
откинула рясу, подрясник, пока не наткнулась на что-то необыкновенно твёрдое... на
молоточек... Она растерялась. Евтихий воспользовался передышкой, он рванулся, как
безумец, откинул её в сторону... Валенца в неистовстве принялась плевать на него,
царапать, осыпать его пощечинами. Точно сам разнузданный дьявол обрушился на
блаженного. С распущенными волосами, задыхаясь и скрежеща зубами, она дала ему
подножку и снова повалила.
Теперь он откатился дальше и, с ужасом увидев, что она снова к нему кидается, едва
успел вытащить из голенища пистолет... и прицелился.
— Стреляю! — крикнул он.
Валенца застыла. Потом, быстро придя в себя, сообразила: он не был вором. Всё было
так, как он говорил, а она не верила; это ведь просто полоумный. Уж если ей не
суждено победить его, то, чтобы не остаться в дураках, надо заставить слуг его
побить... И она принялась вопить, будя весь дом. Хорошо, что ключ был в двери.
Евтихий повернул его, вышел, пятясь, и потерялся в темноте улицы, сопровождаемый
гиканьем работников, оставив в залог клобук и молоточек.