получить с купцов на рынке деньги за монастырский товар: мёд, воск, фрукты, вина,
рыбу и другое, что было предоставлено им для распродажи. Дело трудное —
перелистать реестры, погашенные счета, разобрать склоки и путаницу — у старого
игумена для этого и голова и ноги плохи. В отца же Евтихия он верил свято: тот был
человек грамотный и никто его не мог сбить с толку. И ни за что на свете к копейке
чужой не притронется.
— А сами вы почему не едете, ваше высокопреподобие? Мне ведь опять мыться, да
причёсываться, да платье менять.
— Немощен я, потому прости меня, что снова утруждаю тебя, блаженный. А потом,
сказать по правде, когда речь идёт о монастырских деньгах, уж не знаю как, только
всегда я их путаю со своими. Точно к пальцам они у меня прилипают.
— Как так? — по-детски удивился Евтихий.
— Да и сам не знаю. Забывчив я, и не помню, куда их кладу. То смешаю со своими,
а потом и не различу, так у меня и остаются. То в разорванный карман положу — в
подкладку провалятся, там и потеряю... вот грех-то.
— Добро, когда вы сами их привозите, ваше высокопреподобие. А если я привожу,
и вы их, скомкав, суете в полу — пачки монастырских денег да ещё и те, что для братьев?
— Это уж другой расчёт... и называется он львиной долей,— шутил сам над собою
игумен, но Евтихию не хотелось ему поддакивать.
На другой день на заре блаженный в городской одежде, с пистолетами, засунутыми в
ботфорты, вошёл в лес, тянувшийся от большой Власии до пределов Бухареста. Он
отправился по тропинке прямиком через чащу, сократив наполовину путь, который
иначе ему пришлось бы проделать на развалющей монастырской телеге, запряжённой
клячами.
Чёрно-зелёная лесная чаща походила на глубь моря, в которой то тут, то там, словно
золотые рыбки, играли пятна зари. И вдруг просветом открывался лиман поляны,
благоухающей медом, который не собирали с тех пор, как стоит земля. А дальше лес
обволакивали сумерки алтаря, сводами которого служили гигантские гривы
вечнозелёных дубов; здесь и птицы не отваживались петь. Но монах не обратил бы
внимания, даже если бы заливались все соловьи весны,— мысли его бились в тенетах
духовных терзаний.
Восход солнца застал его в соборе, где он отстоял службу, пока не проснулся, уже
поздно, митрополит. Монаха позвали наверх — он с поклоном поцеловал руку его
высокопреосвященства, лежавшую на посохе, и был приглашен к столу. Там собрались
почётные гости, высшее духовенство, архиепископы, епископы, греческие богословы и
другие персоны, приближенные к митрополиту.
Ещё за мастикой и маслинами Воло началась болтовня о святых местах, о
иерусалимских службах, о ссорах вокруг гроба господня.
— Отец Евтихий, как было с тем латином? — вызывал его на разговор митрополит.—
Потому что, видишь ли, ни владыка Неофит, ни владыка Антим не знают об этой истории.
Блаженный поднял глаза от своего серебряного блюда с особой постной пищей.
— Стало быть, ваше высокопреосвященство, я продолжаю верить, что это был не
латинский поп, а всё тот же сатана, который, проникнув на порог церкви гроба
господня, мог воспрепятствовать нам, православным, свершить светлую пасхальную
службу согласно канону. Ибо дьявол латинян жалует.
— Как такое возможно — дьявол в храме господнем? - рассердился один владыка.
— Оставь его, владыка, не перебивай.— И митрополит сделал знак Евтихию
продолжать.
Но Евтихий только того и ждал — он напустился на неопытного владыку.
— Стало быть, вы даже того не знаете, что черти — это падшие ангелы, ангелами они и
остались... даром, что теперь чёрные. Разве нет у них крыльев? Да разве не был сатана
самым старшим архангелом? Разве не поднимался он иногда на небо, чтобы поговорить
с господом богом — например, когда Иов подвергся испытанию?
— Как это одно с другим связано? — продолжал негодовать владыка ко всеобщей
радости.
— Связано! Ибо всевышний разрешает им входить в церкви, дабы испытать веру и
преданность слуг своих... Думаете, сатана не видел, как вы, ваше преосвященство, на
днях дома, в одиночестве съели целиком жареного цыпленка, а потом вошли в алтарь и
бормотали литургию? Это он вас попутал... И он же вас отметил.
Владыка покраснел как рак.
— Это неправда! — крикнул он.
— Ладно, ладно, не спорьте, и со мною иногда такое случается...— примирительно
сознался митрополит.