И голос его дрожал.
Разбойники на коленях умоляли оставить их в монастыре послушными рабами на всю
жизнь... Тут Евтихий пролил обильную слезу и, вместо того чтобы выбранить, обнял их
и с любовью расцеловал.
— Бог вразумил вас, услышав мою молитву! — радовался он.
И принялся вместе с ними чистить погреб от зловонных нечистот, которые скопились
там, и помог им вытащить всё наружу. Это послужило ему поводом для поучения.
— Вот видите, так и тело ваше подобно этому подземелью, в нём томится душа
ваша, испачканная нечистотами. Но коли вы будете внимать моим советам, я
постараюсь очистить ваши сердца от мерзостей, дабы вы вышли к свету небесному, как
теперь я вывожу вас на дневной свет.
Негодяи молча кинулись целовать ему ноги, что исполнило монаха жалости,
смешанной с удовлетворением.
Он вывел их из погреба и, не снимая с них кандалов, повёл к озеру, где раздел, помыл и
счистил с них коросту, подвергнув своего рода новому крещению.
— У нас все рыбы передохнут от этой мерзкой грязи,— вслух говорили монахи,
собравшиеся посмотреть на них, точно на диковинку.
— Рыбы подохнут, дабы воскресли люди! — смело бросил им Евтихий.— Ибо более
похвально и угодно богу спасти грешную душу, нежели всю жизнь понапрасну бить
земные поклоны, как это делают некоторые.
— В вас говорят надменность и гордыня, отец,— крикнул, задетый, один из братьев.
— Оставьте мне усилия надменности, а себе сохраните лень унижения,— съязвил
Евтихий.
И продолжал заниматься своим делом. Потом он привёл разбойников в свою келью и
приютил на лето у себя на крыльце, дабы иметь их неотступно перед глазами. С утра до
ночи он только об них и пёкся, ими держался и занимался. Стремление доказать свою
правоту, победить недоверие, его окружавшее, тяготило его, но и поднимало в
собственных глазах.
Разбойники, голодные, одуревшие от мрака подземелья, выглядели вялыми и
послушными, как младенцы. Они похудели и казались теперь сухопарыми, скулы их
выпирали, а глаза ввалились; чёрные бороды, которыми они обросли в подвале,
смешались с обвисшими усами и патлами. Евтихий относился к ним любовно, но не
избавлял от бесчисленных духовных усилий. Работать не заставлял, они и соломинки
не подняли. Но кормил почти одними наставлениями и молитвами.
— Дети мои,—учил он,—духовная пища — основа жизни. Другая, материальная,
нужна нам разве что раз в день, в полдень.
И он сам приносил им пищу. Даже воды всего два раза в день, по кружке между
восходом и заходом солнца. Но зато молитвы, земные поклоны, исповеди, этого
было вволю — на крыльце или в церкви. Теперь блаженный всегда бывал на службах,
не то что раньше. Он приходил со своими духовными сыновьями — «телками» отца
Евтихия, как называли их некоторые,— они становились на колени, не впереди, а
сразу у входа, в тёмной глубине церкви, как грешники, ищущие милосердия и
сострадания всевышнего. Даже самые неприметные призывы колокола, скажем,
после полуночи, заставали их, всех троих, «с зажжёнными светильниками и
горящими сердцами», как говорится в Евангелии.
Георге, более сообразительный, выучил «Отче наш», «Святый боже», читал, запинаясь
на каждом шагу, «Верую». Тупой Думитру не мог усвоить ничего, даже «Господи,
помилуй»... Существо дикое, он уходил под тёмный, прохладный свод церкви, как в
лес. Здесь он чувствовал себя свободным от неусыпных наблюдений и наставлений
Евтихия. Монах, занятый молитвой, ослаблял свой надзор, следил за ним только во
время службы. Думитру стоял на коленях за столбом, словно таился в лесной засаде, за
деревом, ожидая посвиста сообщников, стороживших по дороге купцов. Зажжённые
над головой лампады напоминали звёзды, и оттого на душе у него становилось светлее.
Он ощупывал пояс без оружия... Но тут его пробуждал колокол. Потом и он попал под
ярмо Евтихия. Однако где-то внутри, куда не проникали отмычки духовника, всё же
ещё оставались затворы.
Но трудности лишь усиливали рвение блаженного. Никогда и нигде его возбуждённый
дух не обретал такого успокоения, как теперь, в обществе этих бандитов, сознание
которых ненамного поднялось над сознанием скота. Превеликие его страдания, сила
его духа, некогда наводнявшие всё его существо, коих умиротворение он находил в
искушениях и в воображении,— обрели наконец своё русло и текли теперь спокойно во
имя спасения дорогих ему грешников, которых он усыновил. В трудах ради нужд