кадке, но пить не стала. Однако водочные пары, блуждавшие над кадкой, на неё подействовали.
Тогда отец Нафанаил, медленно размешивая рукой в ведре овёс, щедро полил его водкой. Затем
тихонько подтолкнул ведро к кобыле. На этот раз немного укрощённое животное, ослабев от
голода, стало есть; через силу, кое-как жевала она овес, размоченный в водке. Съев полведра,
она немного повеселела и успокоилась. Теперь легче можно было к ней подступиться.
— Подержите мне её, братья, и раскройте ей рот...
Двадцать рук схватили лошадь где ни попадя, в то время как отец Нафанаил, всунув бутыль в
раскрытый рот кобылы, влил в него спирт, крепкий, как огонь.
— Теперь погодите немножко, она превратится в ягнёнка,— предсказал старик.
Кобыла тихонько, нежно заржала, мотая, как колоколом, головой, задрожала, раскрыла рот,
закачалась в подпитии, опустилась на колени и, окончательно захмелев, улеглась, заснула и
захрапела.
— А теперь поднимем её,— распоряжался укротитель, подводя подпруги под седельную луку.
— Тихонько, стойте, помаленьку...
И её, как бесчувственный труп, с передышками, от ступеньки к ступеньке, выволокли на
середину двора.
— Положите здесь, на свежем воздухе. После обеда она протрезвится и снова будет в состоянии
выполнять свой долг.
— А до тех пор давайте за стол, ужас как есть хочется,— молвил отец игумен.— Теперь вы
можете спокойно её оставить,— обратился он к отцу Болиндаке,— никакой вор к ней не
подступится.
И так благополучно прошёл четвертый день — под знаком барашка, и превеликие почести
воздали они отцу Нафанаилу, тому, кто хитростью спустил кобылу с колокольни.
К вечеру кобыла проснулась «смурная», выпила три ведра воды, съела две меры овса, зевнула и
заржала в тоске по дому.
— Как бы не пристрастилась она к выпивке,— забеспокоился поп Болиндаке, которому
показалось, что кобыла ведёт себя как-то необычно.
— Позабыли мы о чорбе из птичьих потрохов — и для кобылы и для нас,— хлопнул себя по лбу
отец привратник.
— Но кувшин крепкого кофе можете влить ей в глотку,— посоветовал игумен.
Только отец Болиндаке и этого не разрешил.
— Оставьте, не нужно это. Слава богу и отцу Нафанаилу, что мы видим её внизу. Спасибо
и вашим преподобиям за гостеприимство! — крикнул он, приглашая протопопа в телегу.
— Бог вам в помощь! — благословил их игумен.— Счастливого пути и пожалуйте
поскорее к нам,— провожал он их, размахивая широкими рукавами рясы.— Отвлечёте нас
снова от монастырской тишины, от постов да молитв.
И гости двинулись, проехав на сей раз под величественным сводом главных ворот, где
исчезли, оставив опечаленных, покинутых монахов, красная камилавка протопопа и белый хвост
чудесной кобылы, звонившей в колокола точь-в-точь, как ангелы.
Когда за дубовой рощей стали поворачивать, протопоп, точно проснувшись от
глубокого сна, вспомнил о ревизии, ради которой приехал в монастырь...
— Эх, отец Болиндаке, позабыли мы расспросить их да распечь отца Митрофана за то, что
не сдержал обещания и не служил у вас в воскресенье. Может, вернуться?
Поп, испугавшись, хлестнул изо всех сил кобылу, и она полетела, как борзая.
— Мы больше не вернёмся, потому как, если нас снова поймают святые отцы, не уйти нам
от них раньше, чем через неделю, и попадья подумает, что нас прикончили...
Протопоп глубоко вздохнул и подчинился.
АЛКИОН БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ
Когда-то цех конокрадов был огромным сообществом, сетью охватившим десятки стран. Нити
этой сети тянулись от западных окраин Австрии, через пределы Турции и сходились далеко, на
персидских конных ярмарках.
Кое-где были у них главари и везде — сотоварищи, подмастерья и ученики, друзья и служители,
свои места для ночлега, привалы и тайники, где терялся след лошадей и откуда, словно из
настоящих красилен и лабораторий, кони выходили преображёнными, сменив не только масть, но и
все другие приметы. Свершались чудеса: гривы, которые росли раньше направо, теперь были
приучены лежать налево, кони вдруг становились белоногими, шерсть, некогда тусклая, отливала
точно вороново крыло, а хвосты укорачивались или, напротив, куделью волочились по земле.
Одновременно меняли лошади свой нрав и привычки, обретая иные, и глядишь — былой рысак