превращался в иноходца.
Сердцем этой огромной державы были Венгрия и Румыния. Венгерская пуста и наш Бэрэган
способны были сокрыть целые табуны, украденные из знаменитых конюшен и конных заводов
Европы и Азии.
В отличие от других воров конокрады не были обычными разбойниками. Они не грабили и не
убивали. Напротив: если брали упряжных, то оставляли не только сбрую и коляску, но даже
бросали своих кляч, на которых приехали и которые теперь лишь стесняли бы их при погоне.
Некоторые из них достигли большой славы и доказали, что во многих других отношениях и при
иных обстоятельствах это люди чести и своё слово держат. Коли сказали, например, что уведут
у тебя лошадь, то уж не успокоятся, пока не выполнят обещания.
Во всём можно было на них положиться, пока не завидят они знаменитого каурого или не
заслышат о горячем буланом или норовистом караковом. Тут уж они теряли головы. Крали от
превеликой любви и от чересчур пылкой страсти.
И то сказать, слишком много знати и бояр сами запутались в их паутине, чтобы считать это
обычным воровством. Иногда в игру вступали зависть коннозаводчиков, ревность графов, месть
богатых землевладельцев, подстроенные или неудавшиеся козни, игра честолюбий — как сейчас
в спорте,— страсти, вполне объяснимые в этих знойных степях, над которыми стоит марево.
По ту сторону Карпат отличился из всех конокрадов один, по имени Эгон, белокурый, с
длинными усами, мягкими, точно жёлтый шелк, статный, сильный и гибкий, словно тростник,—
так клонился он в вихре неудержимого галопа. Эгон стал грозой магнатов, и напрасно те
запирали лошадей в каменных конюшнях замками величиной с ведро. Кто знает — была у него
разрыв-трава, нет ли, только он везде проходил.
У нас в Валахии славился своими набегами седой человечек с голубыми, детски-невинными
глазами; был он худ, тщедушен и вёрток, как змея. Имя ему дали по матери — Амоашей, то
есть «сын моаши», повивальной бабки. Чаще всего его мать звали к тяжело рожавшей скотине,
потому что широко разнеслась молва о её лёгкой руке. Если телок застрянет в коровьей утробе
или кобыла принесет полуживого жеребёнка, тут уж не обойтись без повитухи. Бывало,
скотина громко стонет с закрытыми глазами, а бабка засунет ей в утробу по самый локоть свою
сморщенную правую руку, смазанную освящённым маслом, плавными движениями гладит,
помогая левой снаружи, успокаивает и укладывает развороченное нутро; так ей всегда
удавалось и мать спасти, и детёныша живым вынуть.
Конокрад с малолетства сопровождал мать везде, где была нужда в её умелых руках. Звали
повитуху далеко — иной раз за пять уездов. Из-за неё чуть ли не дрались. Бояре сами
присылали за ней коляски. Или, бывало, вскочит она на коня и мчится во весь дух, чтобы
застать в живых рожавшую скотину. А сын — всегда при ней; так он проник во все конюшни,
видел все тайны, знал повадки скота, и особенно лошадей; он рос вместе с жеребятами, как
брат, и полюбил их больше всего на свете.
Потому нетрудно ему было стать самым большим барышником, а потом — главарем
конокрадов. От Брода Черны, вниз по Дунаю, через Бэрэган и Добруджу, до самой Херцы
Буковины Амоашей приказывал и передвигался, ровно владыка, и страна его была обширнее,
чем у Мирчи Воеводы.
По правилам большой политики империи конокрадов полагалось владыке пусты подать через
Карпаты руку правителю Бэрэгана. Так встретились и побратались Эгон-венгр и Амоашей-
валах, и сходились они, когда была в том нужда, в горах десятки раз, в десятках мест, но
особливо — по эту сторону Карпат, на наших землях.
В канун Ивана Купалы, славного своими конными ярмарками, конокрады съезжались на
Лошадином мосту над горой Пентелеул. Там, наверху, под бездонным одиноким небом, есть
величавое плато — люди называют его мостом,— длинное и просторное, как царские угодья,
утопает оно в траве и цветах; целые табуны лошадей могут пастись и резвиться на этих лугах, и
никто об этом не прознает.
Здесь конокрады обменивались поживой. Лошади, добытые Амоашеем, перегонялись на Запад,
в Австрию и дальше. Взятые же Эгоном до времени скрывались в землянках Бэрэгана, а потом
двигались к Браиле. С дунайских пристаней они переправлялись через Босфор и тут
превращались в анатолийских или персидских коней.
И конечно, побратимы обменивались не только кобылами и жеребцами, но и советами, как бы