цепями, он метался и вопил, как разъярённая баба, стоило войти к нему конюшим. Нужно было
прежде схватить его закруткой, а потом уж нести овес и воду. Ясли изгрыз, перегородки
разнёс... О коновязи и говорить нечего. Так он бил копытами, что пол взлетал до самого
потолка. Пришлось его, как дикого зверя, в одиночку запереть: он кусал лошадей, с которыми
поначалу его поместили. Служители кликали его не по имени — Алкион, но по прозвищу —
Белый Дьявол. Хозяин ожидал из заморских стран объездчика, чтобы приручить его и
выездить.
У Амоашея глаза разгорелись от вожделения, и стал он чахнуть... Конюшня хорошо охранялась
и была добротная, каменная, с несколькими маленькими форточками — ласточка, и та с трудом
проскользнет. Дверь — с железными щитами. Сторож спал в соседней каморке. Конь был злее
кровожадного зверя. Конокрад дал знать Эгону, и тот явился на свидание, горделиво
подкручивая свои шелковистые усы.
Ночью они оглядели всё вокруг: двор за высокими стенами, кованые ворота, конюшню, к
которой с трудом подобрались. Оттуда неслось храпение и топот жеребца... Выходит, деваться
некуда: надо принимать план Эгона. Да и это дело не простое. Стало быть, длинный шест
просунуть в форточку и поджечь изнутри конюшню, или сено, или ясли. Потом разбудить народ
во дворе и, пользуясь испугом и суматохой, выкрасть коня...
— Как выкрасть-то? — спросил Амоашей.— Ведь огонь его ещё пуще взбесит, от тебя одно мокрое
место останется...
— Вскочить на него с разбегу и стиснуть ногами бока. Одной рукой в гриву вцепиться, другой —
ухватиться за холку, и езжай куда душе угодно.
— Сам займешься?
— У себя занялся бы сам. Здесь — нет,— ответил венгр, надменно улыбаясь, и они разошлись
холодно.
Амоашей просто заболел с досады. И вот скрепя сердце отправился он за советом к одному
бывшему конокраду, раскаявшемуся на старости лет, с которым некогда враждовал и ссорился.
То был священник Стоян из Линии, горбатый старик с глубоко посаженными чёрными глазами-
буравчиками, глядевшими из-под косматых седых бровей, с острым, как резец, носом и бородой,
пучком ковыля свисавшей ему на грудь.
Стоян поднял было его на смех, но потом загорелся и сам, и они проговорили долго. По совету
священника конокрад взял на подмогу ещё одного толкового сотоварища, Скороамбэ из Волчьей
Долины; вместе и принялись они за дело.
Первая трудность была — миновать всех стражей, пройти через все заслоны и пробраться на
чердак конюшни.
В один прекрасный день Амоашей, гарцуя, подъехал к воротам и сказал, что хочет поговорить с
боярином. У него, дескать, есть на примете кобыла — другой такой не сыщешь.
Боярин велел передать, что, мол, «в другой раз», сейчас он занят. Делать нечего — конокрад
проглотил пилюлю и, пришпорив лошадь, повернул назад, а батраки дивились на его
золотохвостую красавицу рыжую.
— Передайте Маргиломану, что коня я всё равно уведу,— надменно бросил Амоашей через
плечо. И был таков.
Прошла почти неделя, и боярин, столичная штучка, укатил в Бухарест. Через несколько часов
подъезжает на бричке к его имению незнакомый священник и говорит, что, дескать, боярин
приказал ему окропить святой водой и освятить конюшни, дабы изгнать беса из жеребца.
Управляющие нехотя, но совестясь дать священнику от ворот поворот, согласились, открыли
запоры и впустили его во двор. Священник — сразу за конюшню, распряг своих кляч и бросил им
по большой охапке сена из брички. Потом надел рясу, набросил епитрахиль, свершил молитву и
уехал, оставив почти нетронутым стожок сена. Когда спустились сумерки, стог задвигался, и из-
под него, точно змея, выполз Амоашей. Пока поп снимал чары, а батраки осеняли себя крестным
знамением, он вылез через дыру в днище брички, прокрался под ногами лошадей в стог и там
проспал до вечера. Даже не отряхнувшись, весь в сене, вскарабкался он на белую акацию, с неё
перебрался на другую и, улучив удобную минуту, спрыгнул на крышу. Потом, как привидение,
исчез в проеме чердачного оконца и засел на чердаке конюшни.
Внизу конь забился, захрапел, как дикий зверь. Но стоило ему немного утихнуть, как конокрад
просунул через отверстие под яслями палку с клоком волчьей шерсти и принялся раззадоривать
скакуна, проводя шерстью ему по морде. Жеребец встал на дыбы, потом с грохотом опустился
на пол и заколотил задними копытами по двери, по стене — по чему ни попадя, сотрясая до