основания всю постройку.
Люди, поднятые с постелей этим шумом, спросонья с фонарями да ружьями кинулись
смотреть, что случилось. Ничего. На жеребца ни с того ни с сего напала падучая. Может
быть, он испугался мыши? Кто знает, что ещё примерещилось этому дьяволу!.. Они видели в окно,
как он бьётся, как мечется из стороны в сторону и глаза его полны ужаса, ноздри раздуваются,
а грива встала дыбом. Видно, снова на него нашло. Люди говорили, сглазил его поп, вместо
того чтобы снять чары, ещё хуже разъярил. Но слава богу, тут бояться нечего. Пусть бесится
взаперти хоть до следующего дня. И, успокоенные, они разошлись по домам.
Среди ночи их снова разбудил грохот... Конокрад бесперечь дразнил жеребца, и тот, весь в
пене, метался по конюшне, пока не разнес стойло в щепы... Слуги ещё внимательней оглядели
двери, окна, стены. Опять ничего. Просто взбесился этот чёрт и час от часу свирепел всё
больше, а пот так и лил с него ручьями. Валясь от усталости, работники снова разошлись спать
— кто на чердаки, кто в лачуги. А конокрад не отставал ни на миг от жеребца, изводил его
палкой, как непослушного быка, пока конь совсем не выбился из сил — ноздри дрожат,
дыхание хриплое — и не упал на колени, моля о пощаде. Ведь он, точно мышь в ловушке,
бился и извивался в тесной конюшне почитай круглую ночь напролет. Несколько секунд он не
приходил в чувство. Потом снова вскочил. И застыл, глаза выкатились, горят фосфорическим
светом, ушами от страха прядет, а зубы хищно оскалил. Ну чисто сатана, только сатана
измученный, обессиленный. Того и добивался конокрад.
Вдруг конь оживился и вздрогнул... Внезапный озноб прошёл по нему от взлохмаченной челки
до спутанного хвоста. Он вытянул шею... С чердака пахнуло возбуждающе-сладким, пьянящим
запахом, он щекотал коню ноздри, переворачивал всё его нутро. Потом чья-то мягкая рука
подтолкнула к его морде волшебную шкуру, от которой шёл хмельной запах разгорячённой
кобылы.
Жеребец расширенными ноздрями глубоко втянул колдовской дух и, опьянев, снова задрожал,
теперь уже по-другому, и заржал нетерпеливо, но беззлобно.
Тут конокрад, как кошка, неслышно подкрался к жеребцу. От этого человека с головы до пят —
от волос, поддевки, штанов — исходил всё тот же магический запах.
Человек размахивал шкуркой, смоченной в плодоносном соке, и вдруг жеребец тихонько
опустил свою послушную голову на плечо покорителю, а тот ласкал его взмыленную шею,
похлопывал по спине— знак, что конь укрощен. И уж пустяк был для ожидавшего на улице
отомкнуть дверь конюшни и выпустить конокрада и его добычу.
Дворовые спали сладким сном третьей стражи ночи. Когда же конокрад выехал за ворота, он
сидел на Белом Дьяволе как влитый — будто всю жизнь с него не сходил. На дороге его ожидал
второй сотоварищ верхом на горячей кобыле, тихонько ржавшей. Жеребец заржал в знак
привета и одним прыжком оказался рядом с нею... Потом они бежали взапуски, как два
штормовых вала в море ночной тьмы.
Первым получил весть о краже жеребца Эгон. Он был в это время в пусте, где арканил коней из
барских табунов. Его сопровождала надменная графиня, безумно влюблённая в его храбрость.
Оба верхами на превосходных ретивых скакунах, с арканами у седельных лук, в окружении
друзей гонялись за жеребцами по огромным просторам диких степей. Коней сперва
выслеживали в подзорные трубы. Когда на заре, журавлиные шеи колодцев вздымались вверх,
лошади приходили на водопой и конокрады арканили их, даже не спешившись. Тут начинались
бешеные скачки, белый пух так и валил с отцветшего ковыля.
Целые вёрсты «добыча», зайдясь от сдавившей ей шею петли, тянула за собой охотника...
Наконец, выбившись из сил, конокрад пришпоривал свою лошадь и заставлял её поравняться с
диким скакуном. Тогда погоня кончалась. Пойманная лошадь от усталости сбавляла шаг в лад к
прирученной, они шли ноздря в ноздрю, и скачки постепенно переходили в прогулку; так
дикарь оказывался среди объезженных коней, и те встречали его радостным ржанием.
Эгона весть эта озадачила. Она заставила его кончить охоту и двинуться к восточному краю
Карпат, к Валахии. Впрочем, приближался день Ивана Купалы — самое время ворам
встретиться, чтобы уговориться об уже начавшихся конных ярмарках.
Вторым заволновался священник. В ночь набега он пировал на свадьбе на виду у всего села.