— Это пусть Яни скажет, коли захочет. Пошли за ним, боярин. Да меня не забудь — позови, когда
он припожалует. А потом уж я тебе ещё кой-чего расскажу...
Вскоре два гонца верхами — кони по земле стелятся — летели к греку с приказом предстать
перед боярином. Хоть и был Яни иноземец, но приказу тому подчинился и, не теряя даром
времени, отбыл в карете, изготовленной для него в Вене; большая и мягкая, плыла она по
дорогам, как корабль по волнам.
Ибо Яни не помещался в обычную пролетку: лоб-то у него был с вершок, а вот зад — в три
локтя. Пузатый, как бочонок, весь в веснушках и в колючей щетине, с рыжими бакенбардами,
кряжистый и тучный; глаза навыкате, красные веки без ресниц. На тонких и коротких ногах-
козлах он точно две капли воды походил на гигантскую мерзопакостную лягушку в английских
одеждах: у грека всё было в клетку, всё доставлено прямиком из Лондона и сшито по самой что
ни на есть последней моде.
Боярин встретил его дружески, хоть и в халате и ночных туфлях. Крепко пожал ему пухлую
руку, и не успел усадить в кресло, как словно из-под земли объявился поп. Господин Яни, лишь
заслышав о краже жеребца, принялся причитать и до того разошелся, что стал сюртук на себе
раздирать.
— Да как такое может быть? А я-то думал, позвали меня продать кой-каких лошадей из
ваших табунов!.. Дошли до меня слухи,— уж не прогневайтесь! — будто вы много проиграли в
штос, и подумал я...
Боярин остановил его великодушные речи, спросив — как научил его поп,— не продал ли ему
конокрад назад скакуна.
— Да как вам пришло такое в голову?! — захлопал глазами Яни.
— Ты, может, и не заметил,— разъяснил боярин. —Может, он совсем на себя стал не похожий,
может, его покрасили, царской водкой смазали да ещё через пар пропустили, как шелковичный
кокон. Где ж тебе и узнать его?
Господин Яни клялся и божился именем детей и всех родных, что ничего не знает, и обещал не
спускать глаз с товара, который будет проходить через его руки. Пускай боярин на него
положится.
Когда же стали толковать, откуда жеребец, грек даже подскочил в кресле, глаза выпучил, а
руку, которой размахивал, до того сжал, что затрещали суставы. Весь он был алее пламени...
Значит, так-то боярин в лошадях разбирается? Спрашивает, верно ли, что конь аглицкий? Да на
кой тогда важные бумаги и расписка? Да ему за всю жизнь таких оскорблений не было. Да ведь
он доставляет коней для гаремов падишаха...
— Ты, может, хочешь сказать, одалисок,—поправил его боярин.
— И кобыл, и одалисок! — горячился грек, не допуская мысли об ином происхождении жеребца.
Ничего не могли от него добиться, кроме свирепых протестов, клятв и проклятий.
— Спроси его, боярин,— и поп дипломатично спрятался за спину хозяина,— а не осталось
ли хоть самой малости из старой того коня упряжи, тоже аглицкой?
Господин Яни не мог взять в толк.
— Уздечки, куска седла, удил, наконец, какого-нибудь малого знака...
— Да зачем это надобно? — недоверчиво спросил грек.
Ему не ответили. Он пялил глаза на попа. Удила? Уздечка? На кой ляд? Потом торопливо: нет,
он не думает, не помнит...
Боярин насупился. Но, конечно, как только Яни прибудет в Галац, то уж непременно обыщет всё
до нитки. И коли чего найдёт, тут же вышлет. Или сам явится.
Чем больше темнел боярин, тем радужней становился Яни. Но напрасно пытался грек его
умаслить — дескать, хочет он посмотреть хвалёные его табуны, дескать, готов тут же купить и
пшеницу, и мёд... Старик разъярился и выставил его за дверь да ещё велел пошире раскрыть
ворота. И тотчас же приказал возжечь курильницу с благовониями и растворить все окна.
Господин Яни отбыл, вздымая клубы пыли, в которых, как корабль в волнах, покачивалась его
венская карета.
Тут уж и поп отбросил в сторону осторожность.
— Ну, боярин, я так тебе скажу: скакун не аглицкий.
— А какой же?
— Оттуда он, где кони растут злые и дикие, словно кормят их человечиной. От татар он или от
казаков. Из Буджака, а может, и более дальних мест.
Маргиломан молчал и глаз не поднимал от ковра на полу.
— Коли будет на то твое соизволение и твои монеты — пойду по его следу. Я так думаю, что
только хозяин, который его растил да холил, может его найти.
Столковались без труда. Боярин вытащил кошелёк и вложил его попу в руки. Уходя, поп
сгибался под тяжестью золота, и ещё пуще торчал на спине его горб. Маргиломан глядел ему