вслед недоверчиво.
Вскоре, запасясь разными бумагами и грамотами, поп на своей серой кобыле, привязав к её
хвосту другую лошадь, направился в Барбоши. За несколько дней под цоканье копыт пересек он
Бессарабию, её светлые поля подсолнечника, переправился через Днестр и затерялся на
дорогах, утоптанных чабанами и их кочующими отарами. Но особливо — как в сказке по
следам пепла — тянуло его к местам былых его конских краж, содеянных на этих землях... Он
ехал из села в село, от ночлега к ночлегу и повсюду спрашивал, точно в песне, то по-румынски,
то по-русски, то по-татарски о пропавшем белом жеребце, горячем и диком, другого такого на
всей земле не сыщешь. Сетовал он на то, что нет у него куска уздечки, обломка подковы или
стремени, чтоб предъявить их как доказательства потерявшего его хозяина, дабы ему поверили
и наставили на след конокрада.
Усатые казаки слушали его и удивлённо поднимали брови. Татары, с глазами за решеткой
длинных, как у турчанок, ресниц, принимали его ласково и провожали из аула в аул, потчуя
водкой и кумысом.
И сказ о легендарном жеребце, точно ветер, донесся до Кубани, где томился хозяин этого чуда,
который, едва о том заслышав, ураганом пролетел десятки верст навстречу чужестранцу,
принесшему весть о его Мураде, отпрыске той самой белой кобылицы, на которой Магомет
въехал в рай.
К ильину дню священник воротился в сопровождении рослого русского мастерового, не
молодого и не старого, в голубой рубахе, приплюснутой кепке с маленьким козырьком, в
шароварах с напуском поверх коротких, ниже колен, сапог. Тот прибыл опоясанный разными
ремешками, шнурками, верёвками, на которых висел весь его инструмент: ножи и ножички,
шила и иглы, крючки, рогатки и полированные палочки для холощения жеребцов.
Русский явился к боярину, но тот отложил холощение двухлетних и трёхлетних жеребчиков,
потому что стояла жара. Впрочем, ему разрешено было оставаться при боярском дворе до весны,
когда погода будет благоприятствовать.
Русский между тем отправился бродить по деревням. Были там и кабаны для оскопления, и
бычки для холощения, и запаленные лошади, и засёкшиеся упряжные, и овцы, страдавшие
сибирской язвой; он все науки превзошёл и лекарства имел от любой болезни. Иной раз помогал
ему поп — тот служил толмачом и зарабатывал на этом кой-какие деньжата. Достойный человек
был этот русский. Выпить любил, но вёл себя весьма уважительно. Одна водилась за ним
слабость, от неё день и ночь не мог бедняга избавиться: бесперечь насвистывал он казачью
песенку. Где бы ни появился — в деревне, в хлеву, на ниве,— где бы ни проходил — мимо двора,
мимо гумна, по городу или по чисту полю,— везде, куда б его ни занесло, он знай себе
насвистывает. А потом стоит и прислушивается, нет ли отклика. Однажды выбил плечом дверь
постройки, откуда помнилось ему в ответ ржание.
Так, позвякивая инструментами и насвистывая свою песню, странствовал он — один и с попом
вместе — по всем ярмаркам, большим и малым. Не было теперь для них ни одного нехоженого
города, ни одной неизведанной вотчины, ни одного обойдённого табуна. Длинные, просторные
дни, пропитанные синью, провели они в дороге. Исходили вдоль и поперек весь Бэрэган,
проплыли вверх и вниз по всем рекам, обшарили прибрежные пещеры, землянки, лачуги
Власии. Порою снова возвращались на Яломицу, там делали привал, а потом спускались в
Галац. Спали на нивах под присмотром звёзд, и огромная кобза поля стрекотала над их
головой; умывались росою, а пили дикое молоко недозрелой кукурузы... Так протянули они
нити, заткали основу, завязали связи, сплели новые неводы, зачинили износившиеся сети в
старых притонах и новых, к которым едва пробрались. Ничего!.. Одно только всплыло: якобы
найден был когда-то где-то на обрыве труп приземистого человека и рядом павшая белая лошадь.
Стало быть, выходило, будто Амоашей покинул видимый и слышимый мир. Только ведь поверили
этому одни дураки и ещё те, кто не точил на него зубы. Русский с попом понеслись к тому месту
во весь дух. Прискакали — никто ничего не видел. Слышать слышали, только это не здесь... И
труп человека с падшим белым конём растворялся, стоило к нему приблизиться, точно призрак,
вставший из мёртвой воды. А потом снова маячил на горизонте.
Но это не отвратило ни попа от его упорства, ни казака от его посвиста.