неравную борьбу с пещерным медведем и даже львом. А главное — с лосем, буйным
доисторическим оленем, более опасным, нежели все звери, вместе взятые.
Кто-то спросил про лося... Хозяин немедля принёс альбомы с репродукциями рисунков,
найденных в пещерах и изображающих великолепные сцены первобытной охоты, и книги о
роли и значении охоты в древние времена. Мы все склонились над книгами и, разглядывая их,
начали понимать, что в битве с хищниками, гораздо более сильными, чем мы, в необходимости
победить их был залог нашего превращения в людей.
Хозяин разъяснил нам, что для еды человек отыскивал себе дичину послабее и плоды. Но
сопротивление льву, нападавшему на пещеру, или медведю, с которым он сталкивался в
поисках пристанища, или мамонту, его топтавшему, заставило человека превратить охоту в
высшее искусство, в науку и магию и одновременно в технику и культуру. Это было
жертвоприношение и выход энергии, и тут же у алтарей разыгрывались магические ритуалы с
танцами, как показано в сценах, нарисованных на стенах древних пещер, или как это бывает у
дикарей и сейчас.
— Отголоски тех времен,— продолжал он,— всё ещё встречаются местами в нашей стране — в
магических действах или поверьях охотников: заговорённая пуля, колдовские мази, дни
счастливые и несчастливые и разные охотничьи обряды. Настоящий охотник не курит табака и
воздерживается от водки, по крайней мере когда ходит на охоту.
— Но кому теперь ещё придёт в голову,— вздохнул он,— собирать пыль этой разбитой
культуры, в которой некогда воплощалась сущность человеческих идеалов...
И наше возбуждённое воображение обратилось вспять, к тропинкам, протоптанным
людьми палеолита, к пещерам, усыпанным костями медведей и львов, по которым
заупокойную службу — заговоры и ворожбу — свершали колдуны клана.
Немного помолчали, а потом один судейский чиновник, опустив книгу, которую держал в
руках, попросил разрешения рассказать о случившейся с ним истории, смысл которой, равно
как и причинные связи, он понял только сейчас.
— Я был,— начал он,— судьёй одного из округов в гористом крае, покрытом у подножий
девственными лесами. Свирепые воды некогда раскололи землю, и гигантские скалы,
пересечённые под углом слоями сизой глины, перерезанные полосками белого песчаника,
оставляли впечатление архаизма и волнующей первобытности. Нигде более не видел я неба,
разорванного столь глубокими и таинственными закатами, по которому над застывшими
искони берегами стекала жёлтая меланхолическая кровь веков, давно уже позабытых во всем
остальном мире. Я бы ничуть не удивился, если б чёрные дыры, открывавшиеся на крутых
берегах реки, были входами в пещеры, где сохранились следы прошлого, вроде тех, что мы
видели только что в альбомах, которые перелистывали. Край был всё ещё богат дичиной, в
особенности волками и лисами, даже куницами и рысями, но охота меня не интересовала. В те
времена я думал только о своей карьере — как выдвинуться да побыстрее унести оттуда ноги.
И всё же я вознамерился собрать сведения о следах народного права и остатках обычаев этой
земли — для исследования, которое начал со скуки.
Я был удивлен не глубокими поклонами и страхом, с которыми встречали меня люди. С такого
рода вещами сталкивались все служившие там чиновники, и это было понятно. Меня поражало
другое: нечто вроде благоговения, какого-то особого почтения, с которым ко мне относились и
которым мои коллеги — врач этих мест и субпрефект — не пользовались. Однако вскоре мне
всё стало ясно. Я был чародеем. Судью ставили выше других, наделяя его сверхъестественной
силой. Я не бил, как жандарм или волостной староста. И не вырывал больных детей из рук
матери, как врач, чтобы отправить их в больницу. У меня как у судьи была такая сила, что
одной строкою букв я мог заколдовывать или расколдовывать всё, что подготавливали другие:
штрафы, нарушения, процессы. И своею подписью я мог обелить виноватого, отмести все
грехи, за которые его привели ко мне. Чего не мог сделать поп, с которым, впрочем, у села
были распри и тяжбы.
Однажды я оправдал крестьянина, обвинённого в том, будто он занимался охотой без
разрешения в запрещённый сезон и к тому же недозволенной охотой на козочек. Жандарм
изловил его как раз в тот момент, когда он сдирал с козы шкуру.
Человек говорил, будто он не убивал её и не поймал в ловушку, но отнял козочку у терзавших