несколько тысяч лей подрядился свести её с ума и бежать вместе с ней к черту на рога.
С тех пор он поумнел и держался всегда ступенькой ниже: то были экономки, горничные,
служанки, кастелянши, самое большее — белошвейки из города, которые сменялись у него
каждые два-три месяца, обновив и приведя в порядок его бельё. Долгое время, в разгар борьбы
за землю, он редко ездил в город, где был у него большой дом, разве что ради процессов в
трибунал — из-за купчих, политических собраний или выборов. Тогда открывался его дом,
устраивались приемы и давалось несколько великолепных обедов для властей, префекта,
городского головы, высших должностных лиц, парламентариев и других сановников, а
также друзей, оказавших услуги в покупке имений, и адвокатов-кутил.
За обедом прислуживала его очередная экономка, привезённая из деревни. И это не случайно;
никто его не осуждал, никто не был задет. Все протискивались к нему, обнимали его,
досаждали ему и воздавали ему почести. И какое им было дело до маленькой невидимой тени
— любовницы, раз герой был так велик: верных сто тысяч погонов земли, а то и более.
Потом он хотя и не насытился, но поизрасходовался и потому не мог уже прикупать землю,
и стал наезжать в город, в особенности зимой, когда там гастролировали театральные труппы или
какой-нибудь цирк. Делал он это не столько из любви к искусству, сколько для того, чтобы
выбрать себе актрису, которую фрахтовал на сезон: он запирал её в имении, где она жила до
весны, когда начинались работы, тут он её отпускал и брал другую, посвежее, на следующую
зиму; с актрисами затруднений не было — этим перелётным птичкам он делал крылья из
банкнот, и они радостно улетали в освещённый и роскошный Бухарест, сытые по горло скукой
в имении и непролазной деревенской грязью.
Город, в восторге от его мужских подвигов, галдел
— Нет, вы видели — вот чертов грек! Совсем не стареет!
— Молодец! Так и нужно жить. Не как мы — под каблуком у жён...
— Всё ещё держится ...опулос!
Что же ему не держаться: еда хорошая, воздух свежий, деревенский, движение, размеренная
жизнь, прогулки, охота, развлечения... (Примерно так они представляли себе жизнь
деятельного помещика, которому досаждают заботы с утра до ночи.
— Эта у него пятнадцатая...— подсчитал кто-то.
— Оставь он всех их при себе, был бы у него целый гарем.
— Ну и здоров же он! В его-то возрасте... Ведь ему за семьдесят, и всё ещё не угомонится.
— Что ты хочешь! Седина в бороду — бес в ребро...
И другие похвалы, ещё покрепче и пооткровеннее.
А ...опулос был всё так же статен, моложав и силен, старела только его метрика, которую он,
впрочем, давно выбросил. Он же был по-прежнему неутомим: вставал на заре и был в
движении постоянном — пешком, верхом или в пролетке; он отдавал поручения, покупал,
продавал, жил то в поместье, то в городе; менял любовниц. Пока в один прекрасный день
не попался.
Как раз посредине его владений чудом уцелело именьице — грек называл его осколком.
Именьице принадлежало одному обедневшему помещику, который ни под каким видом не
соглашался продать его. Хотя они и были друзья с господином Михаем и ...опулос многие годы
обхаживал помещика, всё же ни деньгами, ни обманом не удалось ему выманить старика из его
гнезда.
— Господин Михай, может, поладим? У меня два дома в Бухаресте, один из них настоящий
дворец с парком, как Чишмиджиу[9]. Я отдаю их тебе; и ещё сверх того пятьдесят тысяч лей.
Глуховатый боярин вместо ответа брал протянутую для сделки руку, тряс её на прощание и
говорил своим тихим голосом: «До свидания, до свидания», и при этом церемонно кланялся.
И так сотни раз ...опулос ел у него варенье и пил холодную воду[10] на святого ли архангела
Михаила и на Гавриила или на пасху, рождество, во время сева, жатвы, молотьбы или пахоты.
Ибо ...опулос, проезжая свои владения из конца в конец, непременно заглядывал к боярину, чье
поместьице было по дороге. Тот встречал его всякий раз своей обычной упрямой улыбкой,
приглашал на террасу, а если было лето, Анджелика, дочь господина Михая, за которой
следовала горничная с подносом, угощала его традиционным абрикосовым вареньем и кофе со
сливками.
Грек появился, когда девочка — ей исполнилось всего пять лет — потеряла мать. Он был такой
высокий, что почти не видел её — она копошилась где-то внизу, у ног. Потом незаметно