— Поп, поп, а такой верзила, что ему и трёх женщин зараз не хватит! А попадья-то выдра, он на
неё и не смотрит...
...опулос почувствовал, что оплёван с ног до головы. Отчаявшись, он оставил попа в покое и
договорился с женой не иметь больше детей. Тем более что все рождались девочки, а у
докторов уже были безопасные средства предохранения.
Они терпеливо выдержали лавину непристойностей и проклятий.
Но сплетники не унимались. Косые взгляды всего города провожали их, когда он с женой и
детьми проезжал на пролетке. Их только что не били камнями. Окружавшая грека злоба
отравляла ему жизнь... Он потерял душевный покой. Он чувствовал, что его разрядили, как
разряжают лейденскую банку, когда дотронутся до неё пальцем. А здесь это были не пальцы, а
грязные руки, нечистые рты. Всё пошло у него вверх дном; засуха сожгла посевы, град побил
виноградники, амбары пылали, скот подыхал... Больше того, чувствуя его внутреннюю
слабость, которая всем бросалась в глаза, в его поместье восстали крестьяне; управляющие
потешались над ним, слуги смотрели дерзко, принуждая его опустить взгляд.
В общем, настоящее бедствие. Ждать было нечего. Когда меньшей девочке, Афродите,
исполнилось восемь месяцев, он решился. Он втайне договорился с господином Сотиром,
хозяином самого большого кафе (впрочем, единственного) на проспекте, как раз в центре
города, что на полдня арендует длинную и широкую, как комната, витрину, выходящую на
улицу, где нежились пирожные, украшенные мухами. Вечером девятого мая шторы, как
гноящиеся веки, опустились на высокие окна.
— Сотир готовит свою витрину к завтрашнему дню,— говорили люди.— Обновляет пирожные,
которые кисли здесь вот уж больше двух недель. Сам увидел, что в них развелись черви.
И город с любопытством ожидал новой витрины.
На другой день было Десятое мая[12]. С раннего утра в пыльный и мрачный городок из пышной
равнины проникла весна со своей командой мастеров-декораторов; она засыпала дворы
липовым цветом и гроздьями белой акации, закрыла пустыри праздничным бурьяном,
окаймила вырвавшейся из-под мостовой травою улицы, по которым не проезжали пролётки. И
раскрасила своим великолепием скудость города, поднявшего трёхцветные линялые флаги —
один на примарии, другой на префектуре.
Но какое всё это могло иметь значение, когда в небе над всем городом солнце развернуло на
лазури своё гигантское знамя света?
И начался парад: толпы людей на улицах, шествие школьников, знати, пожарников, делегатов
от села — крестьян с трёхцветными лентами на кечулах, поток людей на главной улице...
И вдруг в самый разгар патриотического энтузиазма, потихоньку-полегоньку, как занавес
алтаря, штора витрины в кафе Сотира в самом центре городка раздвинулась и внутри, за
вымытым окном, как в панораме, показались на креслах ...опулос в середине, а по бокам — по
две девочки, всего пять человек.
Мадам ...опулос была оставлена дома.
Остолбенение... открытые рты... шум, расходящийся кругами волн, как от камня, брошенного в
пруд.
Люди позабыли про парад и шествие. Школьники смешали колонны, пожарные расстроили
ряды, горожане покинули священнодействие — все толпились, давились, толкались, чтобы
увидеть... Что? Господина ...опулоса и четырёх его дочерей — Фульгулицу, Диану, Ламбрицу и
маленькую Афродиту, хорошо всем известных, которые развалились в пяти креслах, одетые в
самые дорогие, праздничные платья... А кода присмотрелись, увидели — у всех пятерых правая
нога необутая, совершенно голая.
Сперва не поняли. Решили, что ...опулос сошёл с ума.
О чём другом можно было подумать? Старый сифилитик, импотент, развратник,
предававшийся скрытым порокам... Этого и следовало ожидать.
Но человек на витрине, не переставая, жестикулировал и кричал, всё время показывая на
пальцы своей голой ноги — Он шевелил ими, то и дело их растопыривал,— и на ноги своих
дочерей, которые проделывали то же самое... И при этом громким голосом отец считал пальцы
— без роздыху, без передышки, каждой группе зевак: один, два, три, четыре, пять, шесть. У
него на правой ноге было шесть. Потом у дочерей — один, два, три, четыре, пять, шесть... Черт
возьми! У детей тоже было по шесть, и тоже на правой ноге; он считал их громовым голосом во
всеуслышание и на виду у всего городка и всего уезда, собравшихся на праздник Десятого