дрожь озноба. После нескольких дней беспамятства он очнулся, открыл глаза и попытался
встать. Но тело не слушалось: лишь пошевелилась нога, оскалились зубы да отрыгнулась
зеленоватая пена. Ему же показалось, что он встал, а потом, обессилев, лёг на место и
погрузился во мрак — больше он ничего не помнил. Однако спал он с тех пор спокойнее, без
судорог — путь к выздоровлению был открыт.
Потом он совсем проснулся, напряг сведённый затылок, и послушная шея подняла его голову с
земли, и глаза огляделись вокруг. А позднее, когда ноги перестали подгибаться, они подняли
вверх всё его тело.
Человек, следивший за ним, на радостях поставил перед ним миску молока и положил кусок
мамалыги. Он понюхал: запах оживил его ноздри, запах звал, как зыбкие воспоминания,
донесшиеся из чёрного далека... Он лакал молоко с остановками, запинаясь и захлебываясь.
Потом склонился над мамалыгой, но есть не стал, только вильнул хвостом, повернулся и снова
упал на солому... Так и в другие дни он ел из рук человека и глубоко засыпал, пока однажды не
проснулся совсем здоровый, здоровый, как прежде... большой, сильный и мохнатый белый пёс,
овчарка, спустившаяся с летнего пастбища, прямо с гор.
Тогда человек отдал ему приказание, назвав по имени, которое услышал от пастухов, когда его,
полумёртвого, привезли в мешке на осле и оставили здесь.
— Самсон, пойди сюда!
Но пёс не признал его за хозяина, голос этого человека не шёл прямо к сердцу, не трогал. Он
слегка пошевелил кончиком хвоста и глазами чуть-чуть печально улыбнулся. Так с самого
начала между человеком и животным пробежал холодок внутреннего отчуждения, не
замедливший сказаться — собака встала и пошла к воротам. Человек кинулся за ней, догнал; он
застенчиво гладил её по голове, за ухом, незаметно надел на неё ошейник с цепью, привел,
ласково уговаривая, назад и привязал к столбу у навеса, под которым она лежала. Потом
принёс ей вкусную еду; собака к ней не притронулась.
— Отпусти её, раз она хочет, пускай идёт за стадом,— уговаривала человека жена.— Собаки
умеют идти по следу, и, может, она отыщет своего хозяина.
— Но ведь сам старший чабан мне её доверил и просил за ней приглядеть, а если выживет —
держать до весны, когда они снова будут подниматься на Фоишаг. Он мне даже задаток дал —
кадку брынзы, и я пообещал. А потом она нам дом сторожит, ведь у нас нет даже шавки лаять
на прохожих.
Но Самсон не знал ни об уговоре старшего чабана, ни о страшной болезни, сразившей его,
когда стадо спускалось в Медвежью долину, ни о том, как лежал он в мешке, который многие
вёрсты нёс осёл, ни о том, как, отказавшись нести его дальше, чабаны по дороге к болоту
отдали его в первый попавшийся дом, прося приютить, пока не решится: подохнет он или
выздоровеет.
— Это чумка,— сказал новый хозяин, когда его брал.— Смотрите, как горит у него нос и гноятся
глаза. Он не кашляет?
— Как же, и кашляет тоже,— с грустью сказал старший чабан.— Этот пёс дорог мне, как сын,—
продолжал он.— Ведь какой работящий да умный — просто чудо! Сгоняет овец, стережёт их
получше нас. Ленивым просто никогда не бывает... С тех пор что он у нас, ни один волк у
загона не показался. Прямо сердце разрывается, что его бросаю, ведь сам его вырастил, совсем
был он махонький. Значит, будем считать, не бросаю я его,— повернулся он к хозяину,
продолжая говорить со словоохотливостью человека, которому в горах приходится больше
молчать, человека, привыкшего лишь к односложному: «Эй, овечка, родная!.. Ну, овечка!»
— И вот я тебе оставляю его,— снова начал чабан.— В дороге нас застали дожди, и он до нитки
промок. Как бы не было у него прострела.
Хозяин, одурев от этакой словоохотливости, кивнул головой — мол, так оно и есть — и поднял
глаза к небу, с которого вот уж неделю кряду сыпался мелкий частый дождь, гонимый
холодным, как бывает в горах, ветром.
— Значит, оставляю я его тебе,— снова взялся за своё говорливый чабан,— как я вижу,
хозяин ты зажиточный... а за уход и кормёжку — вот, держи эту кадку. На обратном пути, если
он будет жив, дам тебе и другую плату, потому что, значит, продадим брынзу. И знай,—
добавил он, оборачиваясь,— что имя его Самсон, ибо он храбрый, как его библейский тёзка.
И он ушёл — и вместе с ним стадо, пастухи и весь скарб словно растворились в дождевой мгле.
Но, как было уже сказано, о договоре этом между старшим чабаном и хозяином Самсон не