то и другое,— лишь бы его высокопреподобие были милостивы к прегрешениям священника,
последний же со своей стороны из кожи лез, чтобы цуйка и вино веселили и умиротворяли.
Протопоп, задав виноватому хорошую баню, быстро смягчался, тем паче что из-за стены вот
уж в третий раз доносился зов попадьи:
— Пожалуйте к столу, чорба[2] остывает.
Отцу Илие, который замешкался с ревизией, ничего не оставалось, как принять приглашение. А
то где ж ему было найти пищу, приличествующую его сану? На постоялом дворе — есть
засиженные мухами бублики и пить самогон вместе со всеми странниками? Не станут ли люди
смеяться над священником, который отпустил его из дому, не оказав гостеприимства?
Обед под разговоры о детях, о бесчисленных бедах и печалях жизни, о болезнях попадьи и
хворобах попа затягивался надолго. Потом, слегка передохнув и подремав, отец Илие,
протопоп, угодный обеим партиям, колдовал над актом согласно установленному порядку,
подтверждая, что он всё нашёл в наилучшем виде, и хозяин впрягал лошаденку в бричку или
брал у соседа телегу, дабы доставить его высокопреподобие в соседнее село.
Здесь протопоп попадал — вроде как снег на голову — в распростёртые объятия другого
священника, который ещё с утра получал депешу от своего собрата о грядущей напасти. Попы
всего уезда поклялись предупреждать друг друга об опасности. Так что едва красная камилавка
отца Илие показывалась у городской заставы, как вся цепочка сельских попов, находившихся
на пути его следования, начинала гудеть почище телеграфа — это пономари, пыхтя, сновали
взад-вперёд с криком:
— Протопоп едет! Уже принялся за нашего отца Михая!
И протопопа угощали и ублажали, носили на руках в каждом приходе, а он продолжал
неуклонно свой дозор. О его возвращении домой заботились сообща все священники. Тот, до
кого доходил черед, отправлялся в город по какому-нибудь делу и загружал в почтовую карету
его высокопреподобие со всеми дарами, которые насильно ему вручали: с гор — цуйку и
вино, с равнин — сало и муку, а на пасху — и живую домашнюю птицу.
Бывало, две-три недели ещё не пройдут — снова тревога. Красная камилавка показывалась у
другой границы уезда, обращая в бегство, точно зайцев, и других священнослужителей. Где
только не настигали депеши бедных батюшек! Одних отрывали от отдыха, других — от дел,
сгоняли с полей, извлекали из трактиров.
— Протопоп. Едет протопоп!
— Значит, отправился протопоп в свой дозор.
Объезд этот не всегда проходил одинаково. Чаще всего события принимали неожиданный
оборот, возникали задержки и осложнения, из-за чего протопоп где замешкается, а где и
вовсе свернёт в сторону: ежели, например, крестины да ещё с обедом — глядишь, целый
день вон. Другой раз, бывало, пышная свадьба: тут уж остановка получалась не меньше, чем
на три дня и три ночи. А там, смотришь, похороны с долгими богатыми поминками. Разве
уедешь, оставив без утешения людей, собравшихся на тризну? На это тоже надо дня три-четыре.
Не забудьте и про престольные праздники, когда прихожане, точно овцы, стекались отовсюду и
их белые стада с волнением и гордостью внимали протопопу, этому величественному гайдуку в
ризе, служившему перед всем собором.
Протопоп не только не избегал подобных случаев, но, напротив, отыскивал их днём с огнём: на
праздниках и пиршествах он распускался как цветок.
Однажды в майское воскресенье, проснувшись на заре, протопоп Илие поехал в церковь на
окраине города, где служили тогда два священника. Он оставил одного из них заканчивать
службу и поспешил с другим, отцом Владом, в его коляске в отдалённую деревню, лежавшую в
стороне от большой дороги, куда давно уже не наведывался.
Погода стояла райская. Небо Молдовы, обычно блёклое, а теперь высокое и насыщенно-синее,
опускалось своими хрустальными краями к далёкому окоему, и солнце вставало из-за него,
глядя на мир точно сквозь гигантскую слезу.
Прохладное дуновение, приносившее с цветущих лугов аромат благовоний, делало ещё
осязаемее лёгкий, свежий и сочный воздух. Он наполнял собою всё и, устремляясь вверх,
становился прозрачнее и играл всеми цветами радуги. Морем волновались нивы, трещали
коростели, стрекотала саранча, выкрикивали своё имя перепелки. Дорога стелилась гладкая,
чёрная, ещё влажная от росы и скользкая. Конь бежал бодро и резво, без понуканий. Отец