В конце концов надо было позвать на помощь духов и обратиться к тайным силам.
Семь сел у горной цепи Стура озабоченно советовались, вороша воспоминания.
Сверху, с летних пастбищ, долетали вести одна другой хуже. Не проходило и недели,
чтоб не пропала тёлка или не нашли задранного в клочья быка.
Особливо выделялся грабитель-медведь, чудовище, пристрастившееся к говядине и тем
смертельно огорчавшее скотоводов. Это был просто сам Нечистый. Он унюхивал
западни, обходил капканы, проникал никем не замеченный и выскакивал — точно
подкатывал на санях — как раз, когда никто его не ожидал. Он являлся или в туман,
или во время обеда, или когда все спали; преспокойно хватал корову и уходил с ней в
глушь под носом одураченных чабанов, а вслед за ним неслись крики и бессильный
лай.
С ним бы не сладили и бояре из Бухареста, а уж о пастухах, вооружённых одной только
палкой, и говорить нечего.
Здесь, видно, нужен был совсем другой подход. Перетормошили всех бывалых людей,
проникли в лачуги к древним старцам и наконец на одном отдалённом, забытом хуторе
обнаружился какой-то мужичок, без возраста, без имени, сохранивший в памяти
старинную ворожбу. Он почти ни с кем не якшался. Его загнали попы, преследовали
учителя, врачи затаскали его по судам, и, порицаемый молодежью, чтобы избавиться от
всех проклятий, он похоронил себя заживо в ущелье, где, позабыв своё имя, жил
отшельником вместе с овцами, коровой и несколькими курами. Умение своё он
скрывал с особым тщанием.
Немногие, кто ещё знал его, называли, его Дед Вязаная Шапка.
Только и известно было о нём, что летом и зимой он носил какое-то подобие
остроконечного ночного колпака, связанного вроде чулка из грубых шерстяных ниток.
— Я получил его в наследство от своих предков,— отвечал он тем, кто прозвал его Дед
Вязаная Шапка.— В давние времена, о которых я помянул, только видные люди эдакие
носили. Теперь такой почёт мне одному.
И он нахлобучивал свой чудо-колпак, точно гибкую кольчугу, и было ему невдомёк,
что своё происхождение колпак ведёт от священной шапки, поверх которой языческие
жрецы, древние маги, надевали митры, а короли — короны. Это была знаменитая
шапка шапок, знак свободных и родовитых людей, из которых выбирались правители
целых народов.
Посланцы застали его в трудах и подступились к нему смиренно.
Старик, уверенный, что колесо истории повернулось вспять и пришло его время,
выслушав жалобы, вышел из скорлупы благоразумия. Старое тщеславие — что он
знает и может всё — снова его захлестнуло. И, не раздумывая ни о чём, он тут же
пообещал очистить горы от скверны. Колдовство для него было как высокий боярский
сан — оно налагало особые обязательства. Поклонение смиренной толпы, умолявшей о
помощи и о спасении, давало власть, стремление к которой втайне давно в нём тлело.
И вдруг... он весь преобразился. Изменение было так неожиданно и так разительно, что
походило на перевоплощение. Поблекшие глаза его помолодели, их выцветшая
голубизна теперь отдавала тёмной сталью. Щёки разрумянились, лицо расправилось.
Он потряс головою, и седые волосы упали ему на плечи. Хилое тело его распрямилось,
и грудь выпятилась вперёд.
Подавленные глубинные силы, прорвавшись наружу, сквозили в его взгляде,
движениях, в голосе. И из высохшего старичка возник хозяин с твёрдой рукой,
требовавший подчинения и послушания.
Люди только удивлённо моргали глазами и бессознательно опускали их долу. Он
настолько одушевился, что, казалось, от него просто исходил жар.
Но это длилось недолго. Вскоре он сник и погас.
Испуганные селяне пытали его, какую он возьмет плату, боясь, как бы он не попросил у
них взамен их души.
— Ничего мне не нужно,— ответствовал он. И осведомился лишь, сколько
пастухов в стаде.
— Семеро.
— Хорошо.
Ему нужна ещё помощь. Впрочем, он сам выберет себе помощницу.
— Женщины там есть?
— Ни единой.
— Это тоже хорошо.
Так пусть же ни одна и не посмеет туда подняться, пока он там будет.
Потом, как хозяин, он отпустил людей, и они ушли от него в сомнении: ведь если не
возьмёт денег, то и не свершит чуда. Он же принялся за дело. Обшарил свою лачугу,
повесил на плечо котомку, набитую скарбом, за пояс заткнул флюер[21], на спину, как
переметную суму, повесил чимпой[22] и двинулся в путь.