вдоль и поперек русла, опустив руки в воду. Но больше ничего не вынул и вернулся на
берег.
— Я четыре ставил,— говорил он, казалось, сам с собой.—Три унесла, река. Что
поделаешь, это её доля...
Он затащил нас в укромный уголок прибрежной рощи, развернул сверток и разложил
на траве на солнцепёке. Это была большая, косматая шкура барана. Мы ничего не
понимали.
— Где же рыба? — удивился мой друг, держа наготове блокнот.
— Так ведь это не для рыбы. Это капкан для чего другого, что подороже. А пока
шкура сохнет, мы и рыбки наловим.
Он неторопливо порылся в котомке и вытащил леску, крючки, насадку, срезал три
гибких прута и соорудил на скорую руку удочки, с которыми мы, недоумевая, уселись
удить. Время от времени он вставал, чтобы посмотреть шкуру, которая быстро сохла.
Найдя, что всё готово, он снова свернул её, положил в котомку, и мы двинулись назад.
Домой пришли к ужину, хозяин снова был нашим гостем. Он ничего не говорил.
Отведывал понемножку еды, пил вино и улыбался из-под усов, а мы с трудом
сдерживали любопытство.
— Погодите! Вот увидите. Пускай сначала все куры в селе уснут,— шутил он.
Когда порядком стемнело, он взял подслеповатый фонарь, вынул из сундука толстую
грубошерстную ткань, закрыл ею окна и замкнул двери на засовы. Потом натянул
холст, взял шкуру и, держа её за рог над холстом, шерстью вниз, стал выколачивать
прутиком. Из завитков шкуры посыпалась какая-то пыль, какой-то порошок вроде
песка. Человек проделывал эту операцию искусно, методично колотя прутиком шкуру
сверху вниз, каждый кусочек, не торопясь и очень скрупулезно. Пыль, извлечённая из
тайников, жёлтой блестящей пленкой покрыла поверхность холста. Иногда она
сверкала при свете лампы, как блёстки, которыми вышивают крестьянские блузки.
Было такое чувство, будто Онишор колдует.
Пройдясь прутом по шкуре, он принялся бить её в обратном направлении, уже против
шерсти. Шкура истощила свои богатства. Он вытряхнул последние и тут снова свернул
её и забросил за печь. Потом кисточкой собрал на середину холста кучку пыли.
По временам он останавливался, щупал пыль и покачивал головой.
— Пожалуйте, господа,— весело приглашал он нас,— протяните руки и попробуйте.
Мы сеяли сквозь пальцы собранный песок, ничего не понимали и удивлённо смотрели
на него.
— Это золото, господа, чистое золото.
Друг мой потянулся за блокнотом.
— Золото? Как? Откуда?
— Из речного песка. Воды реки, стекая с гор, несут золотую пыль,— сказал
Онишор просто.
Мы попросили объяснений. Мой друг был в восторге.
— Воды выгрызают его из скал и смешивают со своим песком. К этому
прибавляется то, что остается от работы в шахтах,—разъяснил Онишор.— Во времена,
когда ещё не было шахт, наши предки караулили золото внизу и собирали вот так же
косматыми шкурами.
— Не слышал и никогда не читал о такой практике,— удивлённо обратился ко мне
приятель.
И я ни о чем подобном не слыхал.
— Это древний секрет, который потерян,— объяснил Онишор.— Его узнал ещё
мои отец и оставил мне его в наследство. А я, может быть, оставлю его
сыну, если он будет достоин.— И он горько добавил: — Если он распутается с этой
женщиной. Иначе я унесу его в могилу,— и, глядя на моего друга, который читал по
складам свой блокнот, продолжил: — Потому что из ваших книг секрет этот не
вернется сюда назад.
— Да как это, батенька, получается? — недоумевал мой друг.
— Значит, получается так. Кладешь шкуру в реку мехом вверх и закрепляешь её на
песке колышками. Вода просачивается сквозь ворс, как сквозь ситечко, и течёт дальше,
унося с собою ненужный песок. Золото, которое ленивее, тяжелее, двигается
медленнее, опускается вниз, запутывается в шкуре и остаётся там в её ворсе.
Как говорится, попадает в капкан. Приходишь через месяц, два, вытаскиваешь шкуру,
как вы сами видели, с золотом.
И, рассказывая это, он ссыпал драгоценную пыль в бычий рог, в котором обычно
хранил порох. Должно быть, около трёх-четырёх граммов.
— И сколько так можно собрать? — спросили мы.
— Напалок-два за год, оно тяжелое. И это за пять месяцев.
— Почему? — спросили мы.
— Значит, с поздней осени до начала весны с водой не столкуешься. Уж очень зла.
— Только один напёрсток? — огорчились мы.
— Значит, этого предостаточно, потому что, как говорится, безо всякого труда. Только что