можешь потерять несколько шкур, вода унесет. Так ведь чем маяться в шахтах, заживо
себя гноить, как в темнице, лучше здесь, на просторе, на галечке.
— Это не может быть золото,— сказал я по-французски другу.— Скорее это
слюдяная пыль, которой много во всех камнях. Когда мы были детьми, то
точно так же обманывались и собирали камни, полагая, что в них — золотые прожилки.
По тону, по выражению моего лица, человек понял, что я не верю.
— Да что там, золото это, и ещё отборное.
— А откуда ты знаешь? — спросил я его.
— Значит, не я знаю, а торговцы в городе. Потому я спускаюсь с этой пылью вниз и
меняю её на кукурузу и на муку. Меняла пробует её, как он умеет, тяжелой водой и
очень радуется. Потому это хорошее золото, вымытое и очищенное всеми горными
водами. Только что мало его. Можно бы и больше собрать, если бы река не брала себе
пошлину. Да я с радостью ей отдаю.
И человек спрятал на дно сундука знаменитую пыль, собранную из золотого руна, за
которым герои античного мира доезжали до Колхиды. Но откуда было знать это Иону
Онишору?
Он поднялся и пожелал нам спокойной ночи.
Некоторое время мы ошеломлённо молчали, размышляя, пытаясь понять.
— Не надо сомневаться,— сказал наконец мой друг.— Мы этого не застали, но когда-то, и
не так уж это было давно, на наших реках было полно цыган-золотоискателей, которые
промывали песок и собирали золото. Я встретил как-то в книге рисунок, кажется
Раффе, точно не помню, — путешественник начала девятнадцатого века, поражённый
тем, что он видел, нарисовал подобную сцену: золотоискатель перебирает песок в
поисках золота.
— Почему же тогда забросили этот промысел? — спросил я скептически.
— Наверное,— ответил, немного подумав, мой друг,— потому, что было уничтожено
рабство. Рабочие руки стали редки и дороги. Золото, собранное таким способом, стоило
бы слишком дорого, намного дороже, чем добытое в копях.
Мы так и не могли понять, почему наш хозяин решил открыть тайну нам, чужакам.
Единственным объяснением было то, что человеку этому, огорчённому историей с
сыном, раздосадованному, обиженному на невестку, было легче почувствовать
слабость к незнакомцам, к первым встречным. Это было всё равно, как забросить
несчастья в Лету.
Стало холодно, как бывает в горах. Тут-то я и оценил «барахло» своего друга, у
которого я разжился пледом, свитером, простыней и свечкой. И мы легли спать,
каждый в своей комнате.
IV
Я не уснул вовсе, я вертелся и подскакивал всю ночь. Кожа моя страшно зудела, я
непрерывно чесался. Я сваливал вину на колбасу, которая, конечно, дала крапивницу
как результат интоксикации. В отчаянии я зажёг свечу... всё было черно от блох — и я
сам, и постель. Это были огромные, голодные блохи, они кусались, как собаки. Друг
почувствовал, что я не сплю. Он пришёл ко мне очень несчастный.
— А я думал, ты спишь, и боялся тебя разбудить.
На него тоже набросилась целая орда блох. Бельё, его свежие бухарестские простыни
— всё кишело чёрными точками.
— Это не насекомые, это лошади,— жаловался он, гоняясь за ними по кровати.
— Значит,— заметил я с укором,— главное и основное оружие при собирании и изучении
на месте фольклора — это порошок против блох. Следующий раз его не надо забывать.
Тщетная борьба длилась до самой зари, мы не сомкнули глаз. У меня и слюна
кончилась — смачивать пальцы, я расправился лишь с несколькими блохами из тех, что
прыгали по кровати. Но главная масса скакала по глиняному полу. На следующий день
мы подали хозяину жалобу.
— Значит, вы собрали их со всего села, где ходили. У собак ли, у скота, у детей.
Они к вам прицепились, потому что у вас сладкое мясо и тонкая кожа. У нас, кто
постарше, у кого кожа дубленая, их уже нету. Ладно, пока не приедет сноха убирать, я
такую вам постелю постель, что ни одна не посмеет подойти. Следующую ночь будете
спать по-королевски.
Он ушёл и тут же вернулся с охапкой зелёной ароматной полыни. Он соорудил из неё
нечто вроде веника и старательно подмел им комнату, а часть рассыпал по кровати, под
кроватью, под простыни и по простыням, по подушкам и под подушки, засунул в наши
ночные рубашки — везде, куда целыми стеблями, куда измельчённые цветы, и при
этом убеждал нас, что теперь мы будем неуязвимы. Мы поверили и с нетерпением
ожидали ночи, надеясь проспать её без просыпу.