Всё утро мы провели, разбирая свои вещи и вдыхая аромат полыни. Мне нечего было
вынимать, кроме тетради, на которой я отчетливо вывел: « Ф а у с т , часть 3-я, эпилог
на небе». Друг мой, как обычно, требовал объяснений, но блокнот не вынимал. У меня
был широкий замысел поэмы, и вынашивал я его давно. Я возносил эту пару — Фауста
и Мефистофеля — на небеса и менял их ролями. Теперь Фауст водил за нос дьявола и
искушал его авантюрами высшего порядка, духовным опытом, мыслями, познанием,
как и приличествует свободному духу. Я отвечал Гёте и зло иронизировал над своим
другом, который не понял всей тонкости моей идеи. На тетради, в которую он по
вечерам вносил заметки, крупными буквами было написано: «Изыскания о фольклоре».
Я засмеялся. Почему именно «изыскания»? По этому поводу мы серьёзно повздорили и
пререкались так, что чуть было не рассорились вовсе. Не считая фольклор
мистификацией, я требовал от своего друга недоверия, сомнения, как в любой области,
где индивид, одарённый вдохновением, фантазией, своей злонамеренностью, своей
заинтересованностью в том, чтобы тебя покорить, обманывает, обводит вокруг пальца.
Ты думаешь, что создаешь объективную науку, делаешь выводы, а вместо этого
обобщаешь измышления, причуду какого-то колдуна или мошенника. Одним словом, я
не верил в фольклор как в науку и требовал мер по обеспечению контроля и больших
ограничений. В доказательство я приводил знаменитый случай с Макферсоном и
выдуманным им «Оссианом».
В полдень мы решили поваляться на боку, отдохнуть. Но тут началась такая
остервенелая атака — на этот раз объединились блохи и муравьи, принесённые с
полынью,— что мы испуганно вскочили и трусливо покинули поле боя.
И снова мы побежали к хозяину. Я угрожал отъездом, говорил, что высмею село в
газете.
Человек выслушал нас и не пытался оправдываться.
— Мерзкие твари! — сказал он.— Они хотят уйти только с шумом. Но Алдя найдёт на
них управу! Вот увидите! Уж вы малость потерпите, они уйдут.
Вскоре он вернулся в сопровождении согбенного старикашки, который достойным
образом поздоровался с нами и сказал:
— Погодите, господа, я их выгоню, не тревожьтесь, и уведу окаянных туда, откуда
они не вернутся.
Я, всё ещё возбуждённый спором с другом, накинулся на него:
— Вернутся они или не вернутся, я не хочу знать. Главное, чтоб мы спали ночью! —
И я насмешливо поглядел на друга.
— Ладно, ладно, будете спать без просыпу,— успокаивал меня старик.
— А как ты их выгонишь, дед?
Приятель задобрил старика сигаретой и тут же вытащил блокнот.
— Э, тут надобна хитрость. Они ведь тоже должны слушаться хозяина.
И он начал приготовления, впрочем, довольно простые.
Друг мой очень хотел, чтобы и нам разрешили присутствовать при операции. С очень
большим трудом, после нижайших наших просьб, получив несколько пакетов табаку,
новую трубку и спички, старик разрешил. Он поставил условие, чтобы, пока он будет
работать в доме, кто-нибудь подметал двор, убирал мусор да как следует смочил водой
пыль перед домом и на крыльце. И хозяин кинулся всё это свято выполнять.
Колдун вошёл в дом — мы за ним следом — и, переходя из комнаты в комнату, начал
ворожить.
Он вынул из ножен у пояса нож, большой и широкий, как ятаган, и блестящий; нож он
старательно приладил к углу, наискосок от окна. Потом завесил окно чёрной тряпкой,
которую вынул из-за пазухи. Только в одном месте тряпка была отодвинута таким
образом, чтобы луч света падал прямо на лезвие ножа. В темноте, окутавшей комнату,
нож сверкал, будто перед ним зажгли свечу. Потом гибким прутиком он стал ударять
по полу — шаг за шагом, вершок за вершком — начиная с порога и постепенно,
медленно продвигался к блестевшему ножу, пока не приблизился к нему. При этом он
всё время повторял заговор, из которого я различил только слова: «Черняки
проклятые». Нож постепенно померк, потерял свой блеск. Тогда дед быстро взял его и,
спрятав, вышел во двор. Мы — за ним. Насколько нам удалось разглядеть, на лезвии
кишели блохи, они громоздились друг на друге с обеих сторон. Из-за них-то нож и не
блестел и сталь почернела.
Колдун отошёл подальше, стряхнул блох и вернулся назад. Теперь он приступил к
битве с простыней и подушками, он сбросил их вниз рядом с волшебным ножом, и
снова, когда ритуал был окончен и старик вышел из дому, нож был покрыт блохами.