Сивилле, высокой сухопарой старухе, слегка сгорбленной, с крючковатым носом и
выступающим подбородком. Лицо её было изборождено морщинами, но глаза — два
горящих угля.
Я рассказал коротко, что привело меня к ней, и попросил любым способом сделать так,
чтобы Маргарита меня полюбила. Я всё отдам, вплоть до своей души. Она выслушала,
сочувственно кивая головой. Знаю ли я, что Маргарита сама колдунья? Что она
действует чарами и только потому мужчины, как чумовые, волочатся за ней? Что она
стара и уродлива? И, говоря это, колдунья обожгла меня углями своих глаз. Знаю ли я,
что лишь благодаря Нечистому, чьим орудием она служит, Маргарита кажется юной и
прекрасной?
Эта проповедь вывела меня из терпения. Я ответил, что меня ничуть не волнуют
сплетни о любимой. Тем более она мне дорога. Я пришёл сюда в поисках чар или зелья,
которое раскрыло бы мне рай; может ли она приворожить ко мне Маргариту, может ли
Маргарита загореться ко мне тою же страстью?
И казалось, я наяву увидел, как сухая рука старухи поворачивает какой-то рычаг,
ставит его на определённую длину волны, и божественная гармония уносит меня
вместе с Маргаритой в свою стихию.
Сивилла быстро взглянула на моего друга, тот, опустив голову, несколько раз мигнул.
— Хорошо,— сказала она.— Садись.
И я сел на табурет. Она сидела на другом, напротив меня.
Сказать по правде, не так-то легко, когда все дьяволы клокочут в тебе, сидеть
неподвижно даже несколько минут на трёхногом деревянном табурете и чувствовать,
как шершавая рука закрывает тебе глаза и проводит по волосам, притрагивается к
затылку, макушке, крепко трёт виски, с присвистом сквозь щербатые зубы, бормоча
заклинания. Однако я покорно подчинился.
Не успел я испуганно моргнуть, как она трижды подула мне в лицо — так,
разозлившись, фырчит на тебя кошка. Я едва разжал веки. Не знаю почему, ещё
труднее было вынести, когда она трижды подула мне на грудь. Но я взвился, как демон,
когда колдунья неожиданно наградила меня ещё трижды — она внезапно наклонилась
ко мне ниже живота и, пренебрегая приличиями, снова подула на меня — дыхание
было холодное и режущее, словно ледяное. Потом она окурила меня зловонной травой,
смешанной с шерстью зверя, расстегнула мне пиджак, раскрыла ворот рубашки и
нарисовала на левой стороне груди, там, где сердце, маленьким ножом какой-то знак в
виде четырёхконечной звёзды. Меня как будто заморозили. Я не чувствовал никакой
боли.
Я продолжал выносить эти и другие её ухищрения со спокойствием и покорностью, всё
более странными. Я чувствовал — чего со мной не случалось с тех пор, как я узнал
Маргариту,— что всё это меня глубоко касается и нечто отпечатывается на мне.
Старуха кончила заклятие и встала. Она разгребла в углу лачуги землю и вынула
горшок, в котором отыскала косточку величиной с чешуйку карпа. Потом поводила над
нею пальцем и нацарапала на ней звезду, такую же, как на моей груди, только
пятиконечную, одним концом вниз.
— Держи,— сказала она мне тихо,— отправляйся с этими чарами. Но один. Ни с кем не
встречайся. Чтобы тебя не коснулось дыхание человека. Если кто тебе повстречается,
сойди с дороги или обгони его. Если не сможешь, положи заколдованную косточку на
землю и скройся. Когда человек уйдет, вернись за ней. Как доберёшься до дому,
спрячься. Только увидев, что она одна, найди способ к ней приблизиться, чтобы она
тебя не увидала. Тогда всунь ей косточку, куда сможешь — в волосы, на грудь, за пояс.
Да не бойся. И всеми силами старайся подумать в эту секунду обо мне и громко крикни:
«Матушка, подпрыгни!»
Я вырвал талисман из рук Сивиллы и бросился бежать. Сердце моё учащённо билось
всю дорогу. Чтобы выполнить условие, я должен был быть совершенно один. Друг мой
остался у колдуньи. Впрочем, ему надо было с нею сосчитаться. Я уполномочил его
непременно заплатить ей за труды.
Когда я прибежал домой, стояло ещё утро. Двор был пуст. Моя любимая на крыльце,
склонясь над горшками, пересаживала цветы.
И любовь, любовь более опустошающая, чем когда-либо, бросила меня к ней. Она меня
почувствовала; но ещё до того, как она повернулась, чтобы защищаться, я засунул ей
сзади за пояс заколдованную кость. И крикнул, как учила меня старуха.
— Ты что? — обернулась она ко мне с воплем, пронзающим, как кинжал.
По дороге домой я подобрал майского жука, которого собирался посадить ей на рубаху,