— Да, Джек, разумеется, я буду рада…
— Вот и хорошо. Организуйтесь между собой и появляйтесь к восьми… Нет, лучше к половине девятого…
Мы организовались. Аня заехала к нам на маленьком красном автомобильчике. Мне не нужно было даже давать ей наш адрес, потому что именно она устроила нас к синьоре Франческе. У нас был выбор, мы могли поселиться в Остии, у моря. Там жила основная масса эмигрантов и квартиры были менее холодными. Однако мы предпочли жить в Риме, у Терминале. В Остии мы побывали только раз, и Остия нам очень не понравилась. Средиземное хваленое море оказалось серым, низким и скучным. Куда хуже Черного моря. На грязном песке, у вонючего костра сидели кучкой местные хулиганы. Через год там, в Остии, на грязном песке агонизировал Пьер-Паоло Пазолини.
В выбранное ею для нас место жительства Аня Давыдова предпочла не заходить. Она просигналила нам с улицы, и мы спустились. По цветным, веселым, уже праздничным — Рим готовился к Рождеству — улицам мы профыркали слабым мотором через вечернюю столицу.
В квартире Стюарта было тепло и стояли большие мягкие диваны. В ту римскую зиму 74/75 годов меня поражала теплота чужих квартир и их радостная светлость. Меня необыкновенно шокировало, что диваны — бежевые. Сохранить бежевость чего бы то ни было в комнате синьоры Франчески было бы вещью невозможной. Ледяной пол туалета-душевой, средневековость пара, мгновенно заволакивающего эту пещеру в банный день, все действия с тряпками, мочалками и губками, выныривание из пара Елены в полотенцах, бегущей в нашу комнату (дабы тотчас погрузиться в постель, иначе бы она моментально простудилась); Изя Краснов, прячущий в чемодан портативный электрический обогреватель при каждом шорохе у входной двери (синьора Франческа могла внезапно войти и обнаружить мошенничество), — все эти видения бедной жизни вынужденно терзали мое внутреннее зрение, когда я сидел со стаканом скотча на бежевом диване Стюарта. Хозяин, бело-розовая физиономия в морщинах, фартук с мисс Пигги поверх джинсов, в распахнутой вдали глубине кухни готовил нам спагетти с оливковым маслом, чесноком и… о, удовольствие, вопреки всем правилам итальянской кулинарии, с большим куском мяса: спагетти-стэйк-аль-олио — называлось блюдо. Шаляпин простуженным басом ворчал из-под шипящей иглы проигрывателя. Усиленный двумя ящиками с громкоговорителями шаляпинский шепот слегка щекотал мне спину. Елена, тотчас обретшая в тепле и на свету самоуверенность и заносчивость, присущие ей, беседовала, оттопырив нижнюю губку, с Анной Давыдовой. Глядя на сдержанную физиономию Давыдовой, я подумал о том, что зарубежные русские очень чопорны и старомодны по сравнению с нами — советскими русскими. Даже в самые неформальные моменты жизни физиономии у них такие натянутые, как будто они присутствуют на болезненном приеме в посольстве враждебного государства.
Вошла, открыв дверь своим ключом, я сразу узнал ее, «благоухающая» из АЛИ. «Вот и Милена!» — возгласил Джек и, вытирая руки о мисс Пигги, поспешил к своей женщине и поцеловал ее. Я так и не понял никогда, была ли Милена женой Джека или же «лив ин», по известному американскому выражению, девушкой. Елена была представлена Милене, и, оглядев друг друга, молодые женщины осторожно пожали друг другу руки, на всякий случай улыбнувшись вполсилы. Представлен был и я. Очень еще неопытный западный человек, я имел глупость пробормотать: «Я же вас знаю, мы с вами виделись в…», но, увидев полное отсутствие энтузиазма на лице благоухающей, оставил начатую было тему и позволил ей пройти в интимные глубины квартиры для совершения интимных надобностей.
За столом мы пили кьянти и говорили о Титовых. Оказалось, что Стюарт — друг Титовых. Говорил, в сущности, только Джек, мы же с Еленой лишь время от времени издавали восклицания вроде «Ах!», «Ох!», «Невероятно!», «Кошмар!». История Титова и его жены Строевой, которая впоследствии затмилась другими эмигрантскими историями и выцвела, была первой в этом жанре трагедией. Русские оба, Титов — религиозный художник, Строева упоминалась всегда как поэтесса, пара сумела устроить большой шухер вокруг себя еще в СССР. У него, продававшего свои христианские произведения иностранцам, с течением времени образовалось множество влиятельных западных знакомых: журналистов, дипломатов и бизнесменов. Короче говоря, после многочисленных перипетий, арестов, ссылок, переодеваний, узнавания и неузнаваний наступил катарсис истории: паре разрешили выехать в Израиль, куда Титов (анекдотично, не правда ли?) желал выехать как на историческую родину своей любимой модели Иисуса Христа. Советская неуклюжая, деревянная машина повернулась, несколько толстошеих упитанных дядь грубо выругались, плюнули, подписали каждый по паре бумаг, и Титовы оказались на Западе…
Некоторое время, естественно, они только тем и занимались, что бросали в воздух чепчики. Затем, очнувшись от туристского очарования чужими странами и народами, Титовы загрустили. Погрустив, они задепрессировали. Задепрессировав, они из этого состояния не вышли. (Мне лично стало ясно, что не все в порядке с королевством датским, уже через несколько дней по вступлении на их территорию, но подробности выступали медленно и не все сразу. Узнав подробности, я повозмущался год-два и с удовольствием погрузился в привычное мне по старой стране презрительное одиночество, оставив толпу играть свои игры…)
— Елена (Строева) лежит, отвернувшись к стене, и не хочет видеть людей.
Стюарт подлил мне кьянти. Я поблагодарил и подумал, что моя Елена тоже лежит в постели, не позволяет мне поднять штору на окне и никого не хочет видеть. Правда, она подозрительно часто пытается затащить меня в постель. Следовательно, депрессия ее относительна. И время от времени мы все же выходим вместе в Рим и рассматриваем аккуратные руины и музеи вечного города…
— Атмосфера у них в доме ужасная, — продолжал Джек. — Картины его давно уже не покупают. Вы обратили внимание на мои стены?
Мы все вежливо поворочали головами. Войдя, я, да, обратил внимание на темные профили и фасы и грязные подобия кубистических крестов на грязном фоне грязных небес или гор на стенах квартиры и отнес эти произведения к самой дремучей разновидности московской живописи — к доморощенному экспрессионизму. Юноша передовой — я дружил в Москве с концептуалистами или на худой конец — с гиперреалистами.
— Часть картин он мне подарил, часть я у него купил. — Стюарт вздохнул. — Далеко не все его работы мне нравятся, но мне очень хотелось ему помочь… Не знаю, что с ними будет. Их поведение давно уже вышло из пределов нормального, превратилось в болезнь… В особенности ее поведение…
Мы повздыхали. Я — лживо, потому что я им не сочувствовал.
— Очевидно, слабые люди, — сказал я осторожно.
— Они такими не были, Эдуард, — возразил Стюарт. — На моих глазах из энергичной пары, сумевшей вырваться из советского пленения, не будучи евреями, они превратились в калек…
Джек поскреб седую щетину на щеке. Еще более обычного раскрасневшийся, он был похож в этот момент на горнолыжного скандинавского инструктора. Скребет инструктор щеку, сожалея о сломавшем ногу туристе…
Джек первым встал из-за стола. Милена отправилась на кухню сделать кофе. Елена и Анна Давыдова, опять на диване, обратив друг к другу колени, беседовали о чем-то, улыбаясь больше обычного. Может быть, о мужчинах, потому что Давыдова вдруг сконфузилась, как монашенка, услышавшая бранное слово. Стало жарко, стекла запотели и скрыли Рим.
— Хочешь ты бренди или коньяк?
— Бренди.
В те времена я выбирал напитки, звучащие экзотично. Коньяки были и в СССР. Стюарт приоткрыл широкую дверь на балкон, сделал глубокий вздох и потер себя рукою по груди: «Уф, хорошо!» Я не спросил его, что хорошо, воздух ли, коньяк ли. Отведя дверь плечом, он протиснулся на балкон. Я вышел за ним. Яркие многоцветные огни, постоянные и мигающие, висели повсюду в темноте. Можно было прочесть красное «БАР». Голубое сверху вниз лилось «ТРАТТОРИА»… Воздух был острым, с добавкой щепотки пыли и щепотки истолченной хвои, в темноте угадывался неосвещенный, выпуклый ежом холм, и по запаху судя, его населяли пинии.