Петр, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Да куда же я собрался? Почему бегу? — и уже обращаясь только к Адашеву, промолвил. — Что случилось? В чем меня обвиняют?
— Ах, да повинись лучше, вина твоя беспредельная, но может смилостивятся, накажут не смертью лютой, — снова запричитал Ипатов.
— Да какая вина? — взъярился Петр, — не в чем мне виниться, что ты мелешь? — И, обводя глазами собравшихся, сжав кулаки, гневно выкрикнул, — да скажет мне кто-нибудь, что случилось?
Адашев холодным и размеренным голосом ответил:
— Произошло убийство, в котором обвиняют тебя. Сразу скажу, что в вину твою не верю. — Тут он жестко посмотрел на Айдара, поднявшего в удивлении брови.
— Как бы то ни было, — продолжал посол, — разбираться с тобой будет русский государь, ибо ты член его посольства.
Айдар бросил несколько слов по-турецки, и Бурханетдин задвинул в ножны почти обнаженную саблю, не спуская при этом с Петра угрожающего взгляда.
Петр растерянно озирался, не в силах осознать услышанное, не понимая, каким образом возникло обвинение и, не имея возможности оправдаться, поскольку не знал, о каком убийстве ведется речь.
Он лишь неубедительно, почти вяло отозвался:
— Да не убивал я никого. Сдурели вы все, что ли?
Сонная одурь снова стала наваливаться на него, окружающее становилось безразличным, он почти был готов сознаться в неведомом убийстве, только бы его оставили в покое.
Авксентий, не спускавший с него глаз, сунулся было сказать что-то, как звонкий и молодой голос Спиридона отогнал навалившееся безучастие.
— Отец, я знаю, что ты ничего дурного не сделал, так не молчи же, защищайся!
Клыков злобно выкрикнул:
— Ты что молчишь, как снулая рыба? Опоили тебя, что ли, слова внятного сказать не можешь, рот раззявил и стоишь, по сторонам глазами водишь? Как бы карты не легли, мы тебе верим, но этим-то, — он махнул рукой в сторону турок и шумящего подворья, — доказательства требуются.
В ответ Петр остервенело заревел:
— Что я могу сказать? Вы только болтаете, не умолкая, а что произошло, я так и не знаю!
С ужасным акцентом молчавший до сей поры Бурханетдин прошипел:
— А вот сейчас и узнаешь. Иди за мной.
Он стремительно пошел из шатра, за ним заспешил Петр. Айдар, выйдя во двор, полный людей с горящими факелами зычно выкрикнул что-то по-турецки, и толпа, уже норовившая с воем сомкнуться вокруг предполагаемого преступника, смять его, уничтожить, отхлынула, не переставая кричать, призывая проклятия на русича.
Сопровождавшие посольство стрельцы до поры держались поодаль, ожидая знака Адашева. Тот же надеялся, что давать его не придется, ибо открытое вооруженное столкновение погубит не только посольских, но и станет началом войны, отвратить которую послан он со своими людьми. Окруженные толпой, они стремительно шли по узкой улочке, по которой раньше добирались к подворью.
Большая группа мужчин, тоже с факелами, стояла возле дома давешнего неудачливого работорговца и при виде подходивших издала протяжный, страшный вой, в котором слышалось завывание смерти. Ибрагим, перед которым все расступались, вышел к высокому кипарису. При виде открывшегося зрелища Петр невольно застонал, остальные, уже видевшие страшную картину только переглянулись.
На земле перед деревом распростерся хозяин дома, рядом на коленях стояла его жена, раздирающая в кровь лицо с разорванной чадрой и голосившая хриплым, севшим голосом. Она проклинала убийцу сына, просила ненаглядное дитя вернуться в родной дом, где было им так хорошо вместе. Мальчик, опираясь о землю только пальцами босых грязных ног, висел на стволе, пришпиленный к нему одним страшным ударом длинного ножа, в котором кожевник сразу узнал свое оружие.
Голова на тонкой шее склонилась к левому плечу и на грудь, связанные веревкой, спускались старые детские разношенные лапти, что носят в русских селах. Руки были соединены впереди тела тяжелой невольничьей цепью, ржавые кандалы спадали с тонких щиколоток.
Неожиданно турок взметнулся с земли и бросился к Петру, вытянув руки вперед и растопырив скрюченные пальцы, как будто они уже охватили шею врага. Соседи подбадривали его криками, но два янычара по знаку Ибрагима схватили убитого горем отца за тощие плечи. Он кричал неистово, исступленно, роняя хлопья пены из перекошенного рта:
— Сбылось твое проклятие? Ты сам исполнил его, своими грешными руками! Пусть Азраил, ангел смерти, иссушит тебя, медленно сожжет своим огнем и заберет на вечное страдание! Радуешься ли ты, чужеземец, при виде моего мальчика? Мне даже не разрешили снять его, пока ты не увидишь дело своих рук.