Разгоряченный такими речами, Ипатов воскликнул:
— Не бывать тому! Все силы надо приложить, чтоб убрать Сулеймана, заменив кем-то другим, попроще, да поглупее, кто не сможет держать в едином кулаке такую огромную империю.
Довольный такой реакцией, Тихонов продолжал:
— Уроки истории учат нас, что подобные империи сразу же распадаются, после смерти правителя. Именно это и надобно. Государство Османское, конечно же, не падет после смерти Сулеймана, но ослабнет сильно. Сразу же в нем войны начнутся, — кто за власть бороться станет, кто за освобождение своих краев от чужеземцев. Западные правители, хоть и уважают султана, покуда жив он, — после гибели его на страну набросятся, аки стервятники. А особенно постарается папа Римский, ибо Сулейман, свои позиции в Европе упрочить пытаясь, всячески поддерживает движение Реформации, а потому для Ватикана первейшим врагом сделался. Да и как по-другому, если, например, немец Мартин Лютер утверждает, что папа равен ремесленнику, земледельцу, — все одинаково равные христиане. Будто бы светская власть должна защищать благих, карая злых, независимо от того, кем тот окажется — папой, епископом или монахом.
Убеждая, он внимательно следил за собеседником, наблюдая переход от удивления, сомнения, к уверенности в правомерности его действий и гордости за то, что они возложены на Ипатова самим царем. Убедившись в правильности сделанного им выбора, Тихонов сказал:
— Большое дело царь тебе поручает. Смотри, с честью исполни его. С Адашевым ухо востро держи, умен и прозорлив, фальшь чует. Самому трудно будет, потому по своему усмотрению выбери помощника, лучше бы одного, да и тому доверяй только в необходимых случаях. Не исполнишь порученного, а тем более, если кто о царевой задумке узнает, — лучше тебе в туретчине остаться. Здесь тебя суд скорый да лютый ждать будет. А справишься — награда, о которой не пожалеешь. Прощай пока, это наш последний разговор, да гляди — не вздумай к царю сунуться.
— Думал, никогда не выберемся из этого притона, — пробормотал Альберт.
Он потирал руки и дышал на них, пытаясь согреться.
— Замерз я страшно. Все из-за холода подводного. Схалтурил гном, напортачил, видать. Плохое заклинание наложил, раз я закоченел весь.
Молот с тревогой взглянул на своего спутника.
— Альберт, я холода не чувствую. Будь все так, как ты говоришь, если чары не сработали — я бы замерз больше тебя. Сам знаешь, холода не переношу.
— Ерунда, — отмахнулся поэт, который не хотел признаваться в своей тревоге. Снова вспомнились странные мысли про рыб, он увидел перед собой пустые глаза щуки и понял, что это смерть смотрела на него там, на дне реки — смерть и старость.
— Просто ты не смотрел в глаза этому червяку, и в рот ему тоже не заглядывал. Я человек не железный, Молот, и не был им никогда. Не стану тебе рассказывать, каково мне было с водяным ручкаться — это не то, что хочется вспоминать. Но уверяю тебя, такого потрясения хватит, чтобы надолго вызвать дрожь.
Слова он произнес с особой уверенностью, которой сам не испытывал, и поспешил изменить тему разговора.
— Что мы будем делать с этим человеком? — спросил он. — С кожевником?
— Ничего, — отвечал Молот. — Выполнять причуды водяного не станем, здесь и сомнений нет.
— А не стоит ли нам его предупредить?
— Да пожалуй… — мавр задумался, подыскивая убедительную причину отказаться от подобной затеи. — Только чем раньше мы отсюда уберемся, тем лучше. Сам слышал, царь речной лесовиков прикармливает, они у него на службе. Ремесленнику-то в городе бояться их не с руки, а вот нам, в чаще да глухомани, не стоит особо судьбу испытывать.
— Ты прав, конечно. Но разве не должны мы помочь бедняге? После того, как я водяному столько поклонов отбил, — каждый его враг мне друг разлюбезный.
— Да как же мы поможем ему? Сам посуди. Живешь ты, ешь халву, пьешь шербет — или что там русичи эти едят обычно. Тут являются к тебе, двое. Одеждой странные, лицами тоже. На честных людей мы с тобой, Альберт, никак не тянем, это уж признать придется. Коли надо обмануть кого — мы первые. А правду начнем говорить — никто не поверит. Так уж люди устроены.