Выбрать главу

Йе Лю Чутсай удивленно поднял брови.

— Я? Конечно нет! Зачем?

— Твои люди совершенно разложились, — заметил Темуджин.

Китайца сильно заинтересовали его слова.

— Что ты называешь разложением? Цивилизацию? Расцвет искусства, музыки, мира, образ жизни, философию, книги и все остальное, отличающее человека от животного? Мне кажется, я и раньше слышал эти не очень умные высказывания.

— Подобные вещи крадут у людей силу и выносливость, — отвечал Темуджин.

Йе Лю Чутсай взглянул на него, как учитель смотрит на упрямого, но любимого ученика.

— Ты считаешь, что от жизненной силы обязательно должно вонять дерьмом и сильный человек должен хозяйничать в чужих странах и постоянно убивать и грабить других? Неужели человек не может быть грамотным и не терять своей жизненной силы? Неужели способность писать пером лишает его возможности хорошо владеть саблей? Я с тобой не согласен. — Йе Лю Чутсай веселился все больше и больше.

Джамуха молча сидел в стороне. Он внимательно выслушал слова китайца и в возбуждении придвинулся ближе. Он был очень доволен, когда увидел, как покрылось темным румянцем гордое, чеканное лицо Темуджина.

— Предположим, что твой великий Золотой Император подвергся нападению и бесконечные вражеские воины пытаются проломить ворота Великой Китайской стены, — продолжал Темуджин. — Предположим, нападающие ничего не теряют, кроме своих жизней. Они невысоко ценят собственные жизни. Сможет ли твой народ противостоять подобному натиску, пока люди просиживают в зеленых садах и слушают, как женщины тихо звонят в серебряные колокольчики?

Йе Лю Чутсай задумчиво посмотрел на Темуджина:

— Ты весьма умен, мой молодой друг. Мне не следует тебя недооценивать. Значит, ты считаешь, что сады, мир и серебряные колокольчики не стоят того, чтобы за них кто-то сражался?

— Нет, потому что слишком большие раздумья заставляют людей сильнее беспокоиться за свою жизнь, и они начинают верить, что жизнь стоит того, чтобы ее достойно прожить. Но мой народ и народы из степей и пустынь, похожие на него, очень мало ценят жизнь. Если человек любит свою жизнь, даже если он — раб; и человек, любящий жизнь, потому что он может с ней расстаться в битве, — не может сомневаться в том, кто же из них победит в сражении.

Йе Лю Чутсай поджал губы:

— Я начинаю понимать, что ты имеешь в виду: только человек, желающий пожертвовать всем, может в конце концов одержать победу. Возможно, ты прав. Но я считаю, что если существует угроза империям Китая, мы всегда найдем достаточно мужчин, которые предпочтут смерть рабству! Нас вполне достаточно, и мы любим цивилизацию и ценим ее выше жизни.

— А ты? — быстро спросил его Темуджин.

Йе Лю Чутсай улыбнулся и пожал плечами.

— Если я погибну, для меня перестанет существовать цивилизация, — ответил он и громко захохотал.

Темуджин его прекрасно понял и не разозлился. Они продолжали дружелюбно поглядывать друг на друга. Джамуха был поражен. Он никак не мог понять, почему возникло чувство дружбы между великим образованным человеком и грубым, неграмотным, мелким ханом-кочевником.

Тогрул-хан рассказал китайцу о требовании Темуджина получать в качестве трофеев в будущих сражениях пленных татар и их имущество. Он говорил об этом сладким, слегка насмешливым голоском, но в груди у него кипело пламя ревности и презрения. Китаец не стал демонстрировать презрения или насмешки. Он просто удивленно смотрел на Темуджина, а позже предложил ему прогуляться по саду и начал рассказывать молодому монголу об истории, величии и цивилизации своего народа. Он показал Темуджину, как огромная древняя империя управляется с помощью традиций, культуры, поэзии и музыки, философии и науки.

Ему представились серебристые реки и большие города, где люди обсуждали учение Будды и Лао-Цзы и считали, что строка золотых слов стоит больше самой дорогой добычи.

Он слышал голоса, не кричащие от ярости и ненависти. Нет, эти голоса вели долгие обсуждения значения сложной философской фразы. Ему представлялись храмы, и он слышал звон колокольчиков и слышал дискуссии священников. Ему стало понятно, что поэты там ценились выше ханов, и фамильная гордость была выше гордости богача.

— Наши люди уже не поют военные песни, — говорил Йе Лю Чутсай, улыбаясь. — Мы ценим солдата ниже, чем животное, и никто не желает слушать его истории о военных победах. Если мы принимаем участие в войне, мы делаем это, заткнув носы от вони. Мы предпочитаем наслаждаться природой и красотой нашей земли. Эти вещи абсолютно разумны, сумасшествие царит в головах больных людей. Нам нравятся эпиграммы, они наше оружие. Мы всегда спокойны и грустны и в то же самое время умеем веселиться. Нам известно, что по натуре человек — это зло, и мы стараемся прикрыть зло цветами и благовониями заглушать вонь!

— Тем не менее, — цинично заметил Темуджин, — ваши купцы никогда не забывают о своей выгоде, и они умеют копить огромные богатства.

Йе Лю Чутсай рассмеялся и заметил:

— Это так. Сквозь музыку, доносящуюся из чайных домиков, слышен звон монет в карманах наших купцов. Но это неблагородные люди. Я же говорю о людях, которые мне равны по происхождению.

Потом Йе Лю Чутсай откровенно рассказал Темуджину о коррупции правительственных чиновников, о ненависти, существующей между классами общества за Великой стеной, о невыносимо высоких налогах и о вражде между буддистами и конфуцианцами, о бедственном положении простого народа и о разочаровании мыслящих людей, о господах-пьяницах, ленивых и глупых принцах, о бюрократах и демократах, занятых бесконечными бумажными войнами, о банкротствах, отчаянии и безнадежности положения бедняков. Он говорил откровенно как философ, который одинаково терпимо относится к несправедливости и злу и ничего не желает с этим делать.

— Никто из этих людей не является благородным человеком, — добавил китаец и сделал гримасу, будто его собственные слова внушали ему отвращение.

— Среди подобной ненависти и неразберихи не может быть объединения перед лицом войн и агрессии, — заявил Темуджин. Казалось, что он рассуждал вслух.

— Китайцы по природе — веселые, страстные и милые люди, больше всего они ненавидят рабство.

— Вы стали далеки от всего народа, и вы созрели для того, чтобы разрушить ваше государство, — заявил Темуджин.

Принцу было приятно присутствие Темуджина, как приятно освежает легкий ветер. Ему хотелось больше узнать о жизни Темуджина и о его народе. Он слушал его с живым интересом, хотя некоторые вещи его ужасали.

— Что ты делаешь в свободное время, когда ты не совокупляешься ни с кем, не ссоришься и не убиваешь?

— Сплю, — ответил Темуджин и громко захохотал.

При этих словах принц довольно покачал головой и улыбнулся.

Темуджин был поражен ловкостью и хитростью китайских воинов, сражавшихся бок о бок с воинами его и Тогрул-хана. Они не боялись убивать, но делали это так, будто выполняли неприятную обязанность, которая не приносила удовольствия. Более того, они сражались, как дьяволы, но если было нужно, то не стеснялись отступать.

Солдаты Темуджина и караиты сражались, крича от упоения боем, и умирали без сожаления. Все, что Темуджину удавалось узнать, он как бы складывал в особую кладовую в памяти и ничего никогда не забывал. Ему стало известно, что ум и благородство плохо умеют защищаться от натиска и свирепости. Благородному человеку невозможно противостоять сражающейся «машине». У него для этого слишком много воображения, ему становилось дурно от вида собственной крови.

Татары были свирепыми и дикими людьми, они сражались, нападая и разя, как разят дикие примитивные звери. Но они не смогли выстоять перед противником, далеко их превосходящим числом. Даже получив смертельную рану, падая на колени, они пытались поразить противника. Темуджину это было близко, он восхищался такими воинами.

Татар оттеснили от стены. Они раздробленными рядами отступили, и их стали преследовать. Позади себя они оставили свои юрты, женщин и детей, и их сразу прибрал к рукам Темуджин. Тем временем его воины преследовали татар и брали их в плен. Вечером, посреди хаоса и неразберихи, Темуджин выступил перед татарами и пригласил их присоединиться к его племени.