При таком подходе к описанию «татарских» сюжетов едва ли не самым распространенным способом подтверждения априорной «концепции борьбы» стала банальная модернизация прошлого, «подтягивание» исторического материала под «правильную» концепцию, «удревнение» источников.
Весьма показательны в этом смысле случаи, когда, например, для рассказа о Батыевом нашествии активно привлекались памятники заведомо более поздних исторических эпох, содержащие, помимо прочего, в том числе и легендарные повествования о борьбе с «татарами». В числе таких памятников, призванных в простой и доступной форме проиллюстрировать читателям (особенно в популярной и учебной литературе) героизм защитников русских земель, — «Повесть о разорении Рязани Батыем». Со школьной скамьи памятны извлеченные из этого произведения литературы первой половины XVI века рассказы о богатыре Евпатии Коловрате, о гибели рязанского князя Федора и его жены Евпраксии, выбросившейся с малолетним сыном из «превысокого храма» при известии о подходе к городу полчищ Батыя и др.[12] Другой пример: «Сказание о Мамаевом побоище» — произведение, вероятно, конца XV или начала того же XVI века, по-прежнему активно используемое для реконструкции событий Куликовской битвы 1380 года (вспомним хотя бы хрестоматийные рассказы о поединке русского воина Александра Пересвета с татарским богатырем или эпизод с благословлением Дмитрия Донского Сергием Радонежским)[13].
В результате таких «натяжек» отношение русских к «татарам» представлялось застывшим, лишенным всякого динамизма. Получалось, что на протяжении почти трех веков (с 30-х годов XIII века и до конца XV века) в общественном сознании, по крайней мере, той его части, которая «отвечала» за восприятие одного этноса другим, практически ничего не менялось. В итоге создавалось впечатление, что изменялись лишь возможности государства противостоять ордынцам, сознание же людей оставалось неизменным: как и жители русских княжеств XIII века, русские люди XV века готовы были бороться с татарами за свою независимость. Разница была лишь в том, что, если в XIII веке предпосылок для их победы еще не существовало, то спустя два с лишним столетия они наконец‑то возникли.
Более корректным представляется иной подход к историческому материалу: от источника к концепции, а не наоборот. От реконструкции того, как воспринимали «татар» древнерусские книжники, и того, что они хотели донести до читателя, к тому, «как было на самом деле» (разумеется, в той мере, насколько это возможно в принципе). Впрочем, в задачи нашего исследования вовсе не входит реконструкция тех или иных реалий исторического процесса: путь к «реалиям» неизбежно должен пролегать через реконструкцию восприятия, через выявление «установок сознания», существенным образом повлиявших на появление в источниках той или иной информации о прошлом. Как раз о восприятии монголо-татар в памятниках книжности середины XIII‑XV века и пойдет речь. Таким образом, в поле зрения исследования оказываются основные произведения древнерусской литературы, посвященные ордынской тематике: начиная с первых летописных откликов на нашествие монголо-татар и заканчивая рассказами о падении ордынского ига на Руси.
В основе любого (в том числе и художественного) восприятия явлений окружающего мира лежат мировоззренческие, идеологические (в широком смысле), психологические установки[14]. Действительно, восприятие, понимаемое в современной психологии как «сложная система процессов приема и преобразования информации», представляет собой органичный синтез чувственного и рассудочного отношения человека к миру[15]. При этом стоит иметь в виду, что отображение исторических реалий в литературе опирается на сформировавшиеся у книжников представления о причинах, сути, значении произошедших событий, о характере поступков участвовавших в них лиц, о целом ряде иных фактов и их взаимосвязей.
12
Вкратце ситуация с датировкой памятника такова. Разброс датировок колеблется от конца XIV века (в это время, по мнению Д. С. Лихачева, «Повесть» уже существовала, правда, не в том виде, в котором дошла до наших дней: в ней, полагает исследователь, отсутствовал хрестоматийный рассказ о Евпатии Коловрате, не было «плача Ингваря Ингоревича» и ряда других эпизодов) до второй половины XVI века (по мнению Б. М. Клосса, именно к этому периоду восходит датируемый им основной источник произведения, заимствовавший, в свою очередь, всю «оригинальную» информацию из «летописного свода 1479 года»). По мнению А. О. Амелькина, «Повесть» могла возникнуть около 1530 года (см.:
14
Судя по всему, именно психологическая установка — непроизвольная и часто не осознаваемая самим субъектом форма отношения к действительности — определяет характер и способы восприятия объекта. Обладая крайней устойчивостью в сознании, психологические установки «очень плохо поддаются изменениям под влиянием рациональных доводов», их эволюция чрезвычайно замедленна, их реакция на «внешние» изменения достаточно низка (
15
В результате совокупность процессов восприятия обеспечивает субъективное, пристрастное и вместе с тем адекватное отображение окружающей действительности. См.: БСЭ. Т. 5. М., 1971. С. 382–383 (автор статьи В. П. Зинченко).