— Елена Сюз… Подожди-ка! Я слыхала о ней от одного типа, который курил у Аники. Два года тому назад, в сочельник, они такую оргию закатили в ее ателье! Да, твоя Сюз девица, которой пальца в рот не клади. Она с тех пор успела подцепить в мужья министра… Но в тот день дамы развлекались одни. Впрочем, там присутствовал один журналист, который все это видел. Постой, да ты его прекрасно знаешь! Тот, что устраивал школы рукоделия, блондин, рот сердечком…
— Меркер?
— Он самый. Я помню, что в его фамилии было «кер» — «сердце», если можно так выразиться… Милое общество!
— А наше?
— По крайней мере оно хоть не скрывает своих пороков. Гнилое сверху, здоровое внутри. Так лучше. А эти — лицемеры!
Не переставая болтать, она управляла гибким и покорным телом Моники. В каком-то забытьи Моника отдавалась властному ритму танца. Неугасимый огонь горел в жилах этой пятидесятилетней женщины, так удивительно сохранившейся благодаря гимнастике и гидротерапии и так искусно подкрашенной, что ни в жизни, ни на сцене ей нельзя было дать больше тридцати пяти лет. Мужчины и женщины — все возбуждали ее, известную всему Парижу, похоть. Но, несмотря на это, она пятнадцать лет подряд жила с одним артистом легкого жанра, воспитав его в своем вкусе, и только шесть месяцев назад бросила его ради Моники.
Эта длительная связь, впрочем, не служила для нее препятствием ни к грешкам с другим полом, ни к делам…
Не заботясь об общественном мнении, Моника подчинялась ее властному характеру.
Добро, зло — пустые слова! Звон глупых бубенцов! Так случилось! К этому Монику привели ее занятия и случай, а бесчувственная душа не воспротивилась… Несмотря на кажущееся выздоровление, она все еще оставалась точно больная под анестезией на операционном столе.
С полузакрытыми глазами Моника впивала опьянение танца. Первые ласки Никетты пробудили в ней чувственность, скомканную в самый момент зарождения, но оставившую неприкосновенной сентиментальность прежних дней, хотя она и считала свою душу мертвой.
По этой аналогии ей нравилась проникновенная поэзия бедного поэта Сэра, погибшего на войне. Она понимала его нежную душу.
Но слишком много оставалось в ней здоровых жизненных сил, и они пробивались наружу то в той, то в другой форме. Итак, развлечения разного рода мало-помалу пробудили сладострастие. Летящие мгновения, по существу не удовлетворяющие… Но все равно!.. [Эти поцелуи, где нежность сплеталась с новизной ощущения, не внушали ей отвращения. Из-под маски утешения выявлялся понемногу лик наслаждения. Моника была благодарна Никетте за то, что та проявила второе лишь после первого и только постепенно от дружеской нежности перешла к страстной влюбленности.]
Моника кружилась с затуманенным взором. Их тела так тесно сплетались, что, сжав ногами колено Никетты, она чувствовала через него весь ритм танго. Какой-то аргентинец, поравнявшись с ними, иронически прищурился: «Ого!..»
Никетта расхохоталась:
— Что! И без вас дело обходится!
Моника согласилась кивком головы. Но это привычное наслаждение их близости уже не удовлетворяло ее. Манил мир новых чувств… Мужчины… После первого отвращения и злобы она стала думать о них снова. Но смотрела на них под тем же углом зрения, как молодой человек смотрит на проституток: с полным душевным равнодушием, но с любопытством, в котором, в силу овладевшей ею духовной инертности, она еще пока сама себе не признавалась, но которого не старалась подавить. И если на глаза попадался кто-нибудь, не бывший априори ей неприятным, то… кто знает!..
— Ого! — сказала Никетта, взглянув на часы-браслет, когда они сели. — Уже десять, а мой скетч идет в одиннадцать… Бежим?
— Еще рано, красота моя! — ответила Моника.
Казино было дверь в дверь с дансингом.
— Ровно столько, чтобы переодеться… Ты идешь?
Но Монике не хотелось сегодня торчать, как всегда, в тесных уборных в обществе камеристки, где даже духи Никетты не заглушали запаха соседнего клозета.
— Я приду потом!
— Ты, кажется, собираешься наставить мне рога?
Никетта угрожающе искала глазами Елену Сюз в ее ложе. Но ложа уже опустела. Уловка — свидание в другом месте?