— А я… Мне тоже…
Жако покраснел до корней волос и что-то невнятно лепетал. Он чувствовал на себе грозный взгляд Колибри и страстно желал провалиться сквозь землю.
Бедняга испытывал адские муки и несколько раз порывался уйти, но г-жа Порник с таким искренним радушием просила его остаться, что он не мог ей отказать.
Колибри между тем решительно повернулась спиной к Жако и уселась между Жанной и Ивонной.
Индианка сразу переменилась; только что суровая и непреклонная, она стала ласковой и нежной.
— Моя Жанночка, бедная малютка, полно грустить и убиваться, — заговорила она своим гортанным голосом, обнимая несчастную девушку. — Помните, что вам нужно жить для вашей мамы, для Ивонны, для маленького братца, для меня и Элизы; ведь все мы так вас любим!
Жанна горячо пожала ей руку и ничего не ответила.
— Хотите вы чего-нибудь? — продолжала Колибри. — Скажите, что могло бы доставить вам удовольствие?
— Я была бы счастлива… если только я могу еще быть счастлива… покинуть Париж… Я хотела бы бежать отсюда в нашу родную Бретань… Там умереть, если не переживу своего горя.
— Зачем такие грустные мысли! Лучше думайте о жизни! Мы едем скоро в Америку. Господин Дэрош, отец Элизы, поручил мне просить вас отправиться вместе с нами и остаться навсегда среди нас, сделаться членами нашей семьи.
Искра надежды блеснула в глазах бедняжки.
— Как вы добры к нам, — прошептала она в умилении.
Пока они беседовали, Элиза тщетно пыталась завести разговор с Жако. Он отвечал ей или бессвязными фразами, или лаконично «да» и «нет».
— Скажите все-таки, Жако, как вы здесь очутились? Я никак не могу этого понять.
— Я встретил Леоннека, игравшего апельсинами, и пришел вместе с ним.
— Странное объяснение… Что с вами? Вы точно во сне.
— Я не во сне, а схожу с ума… Быть здесь, около нее, и чувствовать, что она ненавидит и презирает меня, от этого нетрудно потерять мой и без того небольшой разум…
Элиза от души жалела Жако. Боясь потерять удобный момент, она подошла к Колибри и стала умолять ее во имя их взаимной дружбы и любви простить Жако и помириться с ним.
Индианка вскочила со стула. Глаза ее сверкали — она была олицетворением гнева. В ней, очевидно, кипела ненависть к человеку, который насмеялся над ее любовью, но из-за сильной привязанности к своей названой сестре, она не хотела ее огорчать.
— Нет, ни за что… Жако подлец! — воскликнула она, сделав энергичный жест.
— Извините, мадемуазель, что я вмешиваюсь в ваши дела, — обратилась к Колибри г-жа Порник, — но между вами, очевидно, произошло какое-нибудь недоразумение: Жак Лефранк не может быть подлецом!
— Разве вы настолько близко знаете его, чтобы с уверенностью утверждать это?
— Человек, который с опасностью для жизни вытащил из Сены мою тонувшую дочь, не может быть подлецом.
На лице Колибри появилось выражение крайнего изумления, и голос ее смягчился:
— Как?.. Это он… Он спас Жанну?..
— Да, да… Я ему обязана жизнью и умоляю вас забудьте ваши недоразумения.
Две крупные слезы, первые, быть может, в ее жизни, выступили на глазах у индианки, и она сказала голосом, в котором слышались и гнев, и умиление:
— А… Вы меня победили!.. Я, индианка, становлюсь такой же слабой, как вы — слабые белые женщины… Жако, забудем все!
И она протянула ему руку.
Жако стремительно вскочил, порывисто схватил ее маленькую ручку и от волнения не мог ничего сказать.
— Колибри… Спасибо!.. — произнес он наконец. — Я страдал… Я хотел умереть…
— Ни слова о прошлом! Я все забыла! Но знай, что если это повторится, то ты меня больше не увидишь. Я сумею умереть по-индейски…
Жако молчал, но его взгляд красноречивее слов свидетельствовал о том, что творилось в его душе.
Элиза сияла, глядя на Жако и Колибри.
ГЛАВА X
е желая их стеснять, она подсела к г-же Порник и заговорила с ней о деле, которое ей поручил отец.
— Жанна как-то мне говорила, — начала она, — что она охотно оставила бы Париж и вернулась бы в Бретань. Не разделяете ли вы ее желания покинуть Париж?
— О да, моя милая барышня, я готова хоть сейчас. Меня тянет в Бретань. Но, увы! бедность выгнала нас оттуда после смерти мужа. Пришлось бежать в Париж. Искать работы… Я стала прачкой, научила Жанну шить… Наши дела стали поправляться… Чувствовали себя даже счастливыми, как вдруг это ужасное горе…
— Мама, — прервала ее страдальчески Жанна, — не говори об этом… умоляю тебя…