Глава 20. Второе расставание
Halo Madilyn Bailey cover
Я поехал к Лере, чтобы сообщить о предстоящей своей женитьбе (даже не имея представления, на ком), которая должна была состояться якобы через три дня — так скоро, чтобы не давать ей слишком много времени на раздумья и не терзаться самому, потому что от моей души к тому моменту не осталось уже живого места… Я рассчитывал на чувство собственничества, на ревность, не переставал уповать на её благоразумие, которое должно же было проснуться когда-нибудь…
И ещё мне необходимо было переоформить на Леру свою квартиру — она мне больше не была нужна, а Лера её любила.
Я знаю теперь, что та, самая последняя попытка и не была ею вовсе: я поехал к ней потому, что сломался, не выдержал тоски и ещё потому, что в самый последний раз у нас не было близости, и это нещадно ломало меня. Я безумно, безудержно, одержимо-параноидально хотел её тело…
У меня были женщины в эти три месяца, но лучше бы их не было, потому что огорчение и боль от моих неуклюжих попыток удовлетворить партнёршу и получить разрядку самому, превышали ожидаемую пользу.
Я терял уважение к себе и ненавидел и себя, и ЕЁ за это. В то время слово «достоинство» не было применимо к моей личности.
Я приехал, как обычно встретил её у дома, отвёз в свою квартиру и… и делал это всю ночь, не зная устали, мне словно снова было 17, ведь это был самый последний раз… Я знал, что уже не вернусь.
Безумно душат слёзы, но я сдерживаю их — мужчине нельзя показывать свою слабость. Люби её, люби… Люби так много, как сможешь, насыщайся, вдыхай всей грудью её ароматы, запахи, целуй, оближи её всю, запомни её вкус, ведь это последний раз… самый последний…
Господи, как мне жить, как жить без неё? За что ты так со мной? Зачем даёшь это чувство, и не оставляешь ни единого шанса воплотить его в то, что задумано тобой же? Я хочу детей от неё… Я хочу жить ради неё и для неё…
Ты жестокий Бог! Тогда, давно, ты дал мне лучшую семью и забрал её сразу же, как я научился понимать любовь близких и её ценность, сразу же, как стал способен трезво мыслить и помнить, помнить всё то, что у меня было, и что ты одним рывком отобрал на моих же глазах… Я пережил это, я выжил, я выстоял, а ведь мысли были всякие, страшные, ты искушал меня, но я всё преодолел…
А теперь ты снова наказываешь меня, за что? За что, ответь? За Офелию? Но я ведь не понимал ещё ни черта, я ведь боялся тогда оступиться, я не был жесток, я не был несправедлив, я старался любить её, но ты ведь тогда не захотел этого, ты… ты, ты всё решаешь, только ты!
Как мне пережить это… как…
Боже, как она прекрасна, как чудесно пахнет, как мягки её губы, как горячи ладони на моей груди, как сладки её стоны… Это самые желанные стоны, самые нужные мне, самые упоительные, хочу быть нежным только для неё, хочу дарить ей ласки, самые искусные на Земле, и наслаждения, самые глубокие, трепетные… Только ей одной…
Нет во всей Вселенной женщины, более желанной, более сладкой… Я жажду её во всех известных мне смыслах… Она одна — мои наслаждения, радости, удовольствия, мой вкус жизни, моя сила и мой смысл…
Как сладко любить её, как же сладко…
Запоминай Алекс, всё запоминай, каждую деталь, каждый изгиб её, каждый штрих, ведь это — последний раз…
Она устала, а мне всё мало, я ненасытен, как никогда, мне жаль её, я должен уйти, но не могу остановиться, мои силы неисчерпаемы, неиссякаемы, бесконечны, как и моя боль…
Breathe me — Sia
— Лера, я женюсь через три дня.
Боже мой, что я делаю, что творю…
Она жестока, а я разве лучше? Смотрю на неё, вижу, как закрывает глаза, стараясь совладать с только что полученным ударом, нанесённым вероломно и исподтишка, ведь бью тем же, от чего так страдаю сам… Как же я хочу обнять тебя, исцеловать всю, признаться, что всё враньё и жалкая попытка убедить… Но ты ведь непробиваема, Лера! Ты упёртая, а мне, кажется, ещё больнее наблюдать твою боль, чем тебе её испытывать…
Она сидит, вся сжавшись, хотя плечи расправлены, и голова поднята — показная уверенность и непотопляемость, мне ли тебя не знать, Лерочка! Изнываешь вся, я же вижу! Одумайся! Почувствуй сердцем, наконец, ты же женщина, должна же быть у тебя грёбаная женская интуиция! Если ни слова, ни поступки не действуют на тебя, то что тогда? Боль подействует или нет?
Она молчит, и я понимаю, жестоко страдает, но от своего не отступит…
В моей душе пустыня Сахара, и каждая песчинка — моя рухнувшая надежда.
Обезумевший от безысходности и внутренней боли, достигшей апогея, я добиваю её своим меркантильно широким жестом: