Я выбрал медицину, хотя меня тянуло к литературе. Выбор, понятное дело, неудачный; впрочем, это не означает, что было бы лучше, если бы я медицине предпочел литературу. В литературе - вне всяких сомнений - я бы тоже ничего не добился.
- Пойми меня правильно: я вовсе не пытаюсь выставить себя этаким несчастным страдальцем, не похваляюсь ребяческим пессимизмом, школярской убежденностью в бессмысленности жизни, не упиваюсь безнадежностью. Я не выворачиваю перед Тобой своего почерневшего от несбывшихся надежд нутра и не заставляю Тебя восхищаться его содержимым. Погляди, о прекраснейшая из женщин, знакомящая нас с прогнозом погоды, погляди, сколь прекрасны потроха мои в своем трагизме! Нет, я даже в литературе терпеть не могу мрачных монологов с физиологическими подробностями. Конечно, жизнь меня порядком измордовала, но все удары судьбы сносил мужчина. Человек, я бы сказал, обязан быть мужчиной.
*
Я выбрал медицину, хотя с медициной у меня никогда не было ничего общего. Да и что общего я бы мог иметь с медициной, если у меня с самим собой нет ничего общего? Это тоже искаженная цитата из одного классика. Классик, правда, не русский, но это не важно. От медицины у меня осталось умение распознавать собственные недуги, от литературы - любовь к классикам, главным образом русским классикам, а также к перефразированию цитат из произведений русских классиков.
Я был врачом, а теперь в некотором смысле стал пациентом. А если точнее выздоравливающим.
Эта комфортабельная и прилично обставленная землянка - моя больница, мой санаторий и моя амбулатория. Это моя послеродовая палата, моя поликлиника, мой вытрезвитель, моя детоксикация, моя реанимация, мой наркологический диспансер. Иногда мне кажется, что я слышу доносящиеся из коридора шаги медсестер, шарканье больничных шлепанцев, звяканье дезинфицируемых хирургических инструментов. Мне чудится, что я нахожусь в забытой Богом и ординаторами палате, лежу под вечной капельницей: кто-то когда-то воткнул жизнетворную, а может быть, смертоносную иглу в мое предплечье и не собирается ее вытаскивать.
Здесь я обретал пристанище после многодневных гнусных издевательств над собственной персоной. Здесь я приходил в себя. Здесь я возвращался к жизни. Сюда моя неотразимая в физическом смысле жена с помощью моего неудачного сына спроваживала мое бесчувственное тело и, правду говоря, запирала его (тело мое) на ритуальные три дня - пока не воскреснет. Первый день я лежал в темноте и сдерживал внутреннюю дрожь. На второй день я зажигал свет и читал популярную литературу. На третий день я слушал Шуберта и когда, слушая Шуберта, доходил до фортепьянного трио си мажор соч. 99, это означало, что я оклемался.
Вначале я попадал сюда несколько раз в году, примерно раз в квартал, потом каждые два месяца, каждый месяц, несколько раз в месяц, два раза в неделю, три раза в неделю, пока наконец не застрял основательно. Вначале, как я уже сказал, сюда приволакивала мое бесчувственное тело моя благородная жена с помощью моего неудачного сына, потом, когда моя благородная жена от меня ушла, мне иногда помогали дальние родственники, потом добросердечные соседи, потом я сам сюда возвращался и сам отсюда уходил. Я сам себя сюда спроваживал, моя истерзанная душа волокла сюда мое оплеванное тело, мое оплеванное тело вело сюда мою мятущуюся душу, окутывало ее собой, обуздывало и сдерживало, ибо она (моя душа) неизменно рвалась отлететь. Со временем - хотя это звучит нелогично - уходы стали более редкими, а возвращения - более частыми.
Звучит нелогично, но, в конце концов, перед кем я, это самое, мечу пресловутый бисер? Кого хочу убедить? Контрольную таблицу! Да с каких это пор, тысяча чертей, логика сделалась сильной стороной действительности, которой управляет "Счастливый случай"? Вы исчерпали свой лимит времени: пи, пи!
Звучит это нелогично, но было именно так, а не иначе. Я выходил из подполья все реже, а возвращался все чаще, возвращался неизменно, возвращался перманентно, возвращался с маниакальным упорством, пока наконец не свершилось предначертанное мне - жизнь в подполье - и я остался тут sensu largo...
Вообще-то, при моих скромных потребностях, устроился я с комфортом... В начале здесь был только матрас... Как сказано в Библии: в начале был матрас, и голые стены возносились над матрасом. А теперь пожалуйста - чем не уютный изолятор, где можно годами лечить похмелье, именуемое жизнью? Каждый из находящихся здесь предметов - память об одном из моих исключительно низких падений. Всякий раз, когда я поднимался после исключительно низкого падения, у меня возникало острое желание опереться на что-то материально-устойчивое, и тогда я непременно оснащал свою нору каким-нибудь новым предметом. Речь идет вовсе не о банальной компенсации ущерба, не о лихорадочном возмещении потерь. Разумеется, я терпел ущерб и нес потери. Некогда принадлежавшие мне бесчисленные бумажники, сумки, зонты, очки, авторучки затерялись - увы, безвозвратно - среди темных извивов моих путей. Но дело отнюдь не в том, что воскресал я после своих падений обедневшим, допустим, на один чемоданчик. Да, я воскресал обедневшим на один чемоданчик, но отсутствие чемоданчика было ничто по сравнению со всеобъемлющей пустотой. Я пробуждался в пустоте, пустота была вокруг, и сам я был пустотой. Я даже не замечал отсутствия чемоданчика, ибо чувствовал себя так, будто лишился всего.
- Если я скажу Тебе, что чувствовал себя совершенно голым и беззащитным, если я так Тебе скажу, это будет всего лишь пустая фраза. Уверяю Тебя, уверяю Тебя, велеречивая дикторша: малый, который после бурно проведенного вечера не может отделаться от ощущения, что он пересекал оживленный и многолюдный перекресток в одних только растянутых до безобразия, грязноватых, зассанных в паху пээнэровских кальсонах, даже не подозревает, сколь изысканно и богато был одет. Уверяю тебя, божественная заря... Моя нагота была стократ постыднее. Мой позор был квинтэссенцией всех позоров. Окружающая меня толпа была совокупностью всех толп. На мне не было одежды, на мне не было кожи, на мне не было плоти. Меня не поддерживал позвоночник, ребра не защищали легких, да и легких не было, не было воздуха, не было меня... Медленно, очень медленно я возникал из зыбкой прозрачности. И тогда любой - в особенности новый предмет, формой своей выбивавшийся из привычного и оттого незамечаемого повседневного антуража, казался чистым источником среди песков пустыни. Я прикасался к предмету, прикасался к субстанции, прикасался к этажерке с книгами, и она отвечала мне тем же. Так возрождалось первое чувство, чувство осязания, и материализовалась кожа, тело мое вновь облекалось кожей...