Работающим давали «суп» — воду с травой. И после смены — ломоть брюквы и 200 граммов хлеба. Говорили им: «в стране голод — ваша кулацкая работа! И вам бы не харчи, а пулю!». Запертым в вагонах старикам, больным и детям хлеба давали совсем тоненький ломтик. И работающие относили им свои «пол супа». Это было преднамеренное убийство «не производительной части» этапа голодом — тот же организованный голодомор! И люди в эшелоне быстро умирали.
Первой 11 марта 1930 года, когда эшелон подходил к Барабинску, погибла Надежда Николаевна (Бирулёва, дочь героя Севастопоря, адмирала, подруга В. кн. Елисаветы Феодоровны; мачеха Мартина Адлерберга, прадеда Нины Оттовны. В.Д). Превратившаяся в мумию, она до последнего дня спасала малышей, деля и отдавая им свой хлеб. Марфа и мама обрядили её…Но когда Николай Николаевич (Адлерберг, граф, сын Амалии Крюденер /см. Пушкиниану/, внук Вильгельма III Прусского; мама Нины Оттовны, Мелитта, его внучатая племянница) и папа попросили конвой «выпустить их, чтобы похоронить Бирулёву(!), дочь российского героя», конвойные (не россияне) поняли моих так, будто они не просят, а требуют! Потому их связали, избили, бросили на пол. Выволокли труп. Н. Н. И створ задвинули…
Что стало с телом они не узнали…
И пошло…
Умер, задохнувшись в скарлатине, мой пятилетний братик Володя. Умер от фурункулярной ангины пагодок его Сашенька. Умер во сне от удушья трех летний Мартин. Уже у Яи — станции перед самым Красноярском — погиб от переохлаждения самый маленький братик мой, — отчаянным бережением папы и мамы доживший до Сибири, — Рони. Рейнгард, названый в память об отце убитого деда Юлиуса… И маленький трупик его конвой, — навалившись на бесновавшегося папу, — выкинул в ночь… Его в этот раз, отпустив, не тронули. Кто–то из двоих конвойников, ещё держа папину голову, сказал: — Чего хотите? Четвёртый же парнишечка у его…
Все братики мои погибли из–за стужи, которая в разбитой теплушке по зимам была все проникающей, усиливаемая стократ круглосуточным ураганным сквозняком, голодом и тем, что укутать ребёнка было не во что — всё отобрано было дома ещё. И отбиралось непрерывными повальными обысками–грабежами. Хотя что же было грабить?!
А если быть точной, их убили.
Выпрашиваемого на каждую дырявую печку — «буржуйку» из ржавой жести угля–мусора хватало на час–другой. В остальное время единственным спасением было — прижаться друг к другу и пытаться спасти частицы тепла от сухаря и ломтя брюквы. Хлеба последние месяцы «не полагалось»!…
Когда 25 марта 1931 года эшелон втянулся на станцию Красноярск–сортировочная, в теплушке появилась на свет я…Если, конечно, светом считать межнарное пространство, занавешенное на этот случай папиной рубахой. Мама о рождении дочери узнала не сразу. Она уже второй месяц была без сознания, и на глазах таяла, не умея пережить смерть маленьких сыновей…
В сорока пяти градусный мороз нас выгнали из вагонов и затолкали в открытые — под навесами — пакгаузы. И сразу стали раздирать семьи. Слабые и старые с маленькими детьми «покупателям» рабов — кадровикам северных горно–рудных предприятий — были не нужны. Они отбирали мужчин и выглядевших здоровыми женщин. От остальных отмахивались: «не надо!». И были эти постоянно повторяемые нелюдями слова «не надо!» приговором, более страшным, чем смертный.
Из привезенных живыми нашим эшелоном в Красноярск 1016 ссыльных — это из более–то двух тысяч(!), увезенных им с Украины — для этапа на север отобралось 822. Остальных увели и унесли куда–то. Но и без них возле зданий, у рельсов и по тёмным закоулкам станции валялись сотни умирающих. Или уже погибших от голода и холода, но ещё не убранных и не захороненных людей. А эшелоны с ссыльными всё прибывали и прибывали один за другим…
Самым непереносимым из всего, что прошли — через много лет вспоминал папа, — были раздирающие сердце картины расставания навсегда теряющих друг друга членов больших семей… Слава Богу, мама этого не видела. И не пережила. Она и после моего рождения с полмесяца пребывала в беспамятстве. И первая грудь, к которой я припала вскоре по выходе из вагона, принадлежала… проводнице отправлявшегося куда–то на восток рядом с пакгаузом стоявшего поезда. Она забежала со мной в свой вагон. Покормила меня. Поцеловала. И, — чуть не бросив меня на папины руки с подножки уходящего поезда, — навсегда, безымянной, исчезла в грохочущей вьюжной мгле. Успев спасти мою только что обретённую и уже истлевающую жизнь, но не успев назваться…