Подрастая, «гуляла ножками» по этому своему родному пространству — по Родине — в дождик летом. А зимой — в пургу. Летом по земляному «полу» барака бегали стайки мышей–полёвок. И мы с ними играли в прятки. Но зимой там, внизу, стоял лёд. А со льдом — как с ним играть? Потому, как все дети, болела по зимам лёгкими. И, как и они, не умерла — вот где пригодилось растирание снегом на Енисейском и Ангарском хиусе! А тут, — даже больным, даже с высокой температурой малышам, — бабушка Марфа делала массажики из медвежьего сала со снегом. А дед Николенька — «подзарядочку». Да с таким «жестоким» пересчётом всех позвонков, что хоть плачь, хоть хохочи! Но после которой мы только что не летали. Летом папа купал всех нас в ключе. Это было — и осталось навсегда в памяти — ничем не сравнимым наслаждением!
А спать укладывала меня только мама. Творила вместе со мною «Отче наш!». Потом нашу с нею тайную молитву Спасителю. И, — неизменно — каждый вечер перед уходом ко сну, — напоминала: «Ты, девочка моя, должна, ты обязана выжить! В тебе продолжаются и живут Великие Шведские и Русские Роды. В свой крови ты несёшь силу их и память о них. А они — ради вот этой вот твоей жизни — верно служили России и её православным государям. И теперь смотрят на тебя «Оттуда». Наблюдают за тобою. Верят в тебя. Надеются, что и ты понесёшь Дело их Святое дальше. И оно не умрёт. Никогда. Предки твои взывают к тебе, девочка моя!».
Я не понимала ещё, что такое «предки», «роды», «государи» и «Россия» со «Швециею». Но со словами молитвы и со словами мамы входило в меня тепло осознания и ощущения принадлежности к некоей Высшей Силе, которая сильнее вечно орущих на маму пьяниц — «активистов». К некоей Запредельной Мощи, которая в один прекрасный день переборет их. И ощущение «долга». «Долг!». Вот, «Долг» — это я понимала! Долгом было «наварить кашки» себе — я умела «наварить» её в четыре годика. «Долг!» — это «просеять мучки», «перебрать ягодку», «почистить грибочков», — это уже для всех! В восемь лет доверялось мне готовить крахмал из картофеля, в девять — «навести щёлочи» из печной золы для стирки белья, — своё, нательное и платьица, стирала с пяти лет, — наварить патоки для сахара из свеклы.
О «долгах» своих вспоминаю в чуть более позднем времени. Уже возвратились домой на прииск наши мужчины, — папа с дядечками. И соседи из нашего этапа вернулись. На себе и на трёх сотнях лошадей притащили они две с половиною тысячи тонн огромных деталей электрической драги! Три года тащили. И притащили! А теперь одни, — с папою и дядей Ленардом во главе, — монтировали на Удерее саму драгу. Другие, — и в их числе дядя Володя, мальчик совсем, — строили локомобильную электростанцию, механические мастерские, конюшни, гараж, заправку — склад «ГСМ». Пошла настоящая долгожданная жизнь, занятая настоящим трудом! А ещё через четыре года, в конце 1938, — когда разрешили, и даже попросили нас, — построили себе настоящие рубленные дома! Из настоящего, из добротного леса!
Вот это и было началом счастливого перелома нашей жизни. Только не подумайте, что рассказывать о ней получится у меня связно. Не получится! Слишком много болезненных наслоений, которые по сейчас ноют. И «точек болевых», — ран тяжких душевных, — много очень, которые никогда не затянутся и не перестанут истязать… Потому примиритесь с сумбуром в моей исповеди.
Я прервалась на «переломе» жизни…
Начался–то перелом с чего?
Начался, по рассказам старших, с того, что по всей несчастной стране Сталин, повязав «старых» и молодых большевиков, приступил к их повсеместному отстрелу. И «воздух сразу стал чище». А убойная тяжесть ссылочного гнёта начала «отступать, пошла на убыль, и, будто растворилась». Родители мои, бабушка Марфа с дедушкою Николенькою, даже мальчишки наши — все ссыльные — почувствовали начало свободы уже после первых политических судебных процессов в Москве, а потом и по всей стране. Хотя кое кто из наших же долдонил привычно, что, мол, открытые суды эти вовсе не открытые, а сфальсифицированные. Что «подсудимые» невменяемы. И что «судьи» с прокурорами известно кто…
Но папа «гнул» своё: — Пусть так. Но не важно, КАК ОНО сейчас происходит. Важно, ЧТО ПРОИСХОДИТ. И как МЫ ТУТ из–за этого себя чувствуем. Николай Николаевич помалкивал. Он вообще был молчуном. Но стал ещё молчаливее. И в самое это время, его — 85–и летнего старика! — дёрнули, неожиданно, с почётной должности конюха нашего конного дворе, в «столичную» школу района — на прииск Центральный преподавать в открывшихся там 8 – 9 классах географию, историю и немецкий язык.
И мама, погодя немного, сказала: — Интересно, где ещё в России в поселковой школе, — или, пусть, в столичном даже университете, — детям преподаёт такого уровня эрудит? — И сама ответила: — Да нигде! Вот и попробуй поспорь с вашим папою.