…Я вот рассказываю такие страшные вещи, что — чувствую — Вы, Эйширо, — нормальный человек, — не верите мне!… Верите, говорите… А я не верю, что Вы верите, настолько всё, что в России с её народом произошло, чудовищно! Чтобы на самом деле поверить мне, Вам сперва нужно осознать грандиозность зла, сотворённого большевистским режимом на протяжении более семидесяти лет измывательства его над Россиею. Его власть обошлась нам в сто миллионов жизней, которые она прервала казнями и произволом убийц. Подумайте!… Нет! Вы только подумайте, дорогой нам человек: лишь только в так называемые «мирные» годы погибло столько, сколько составляло население Империи без Финляндии и Польши в начале ХХ века!
И когда убийц казнили я ликовала!
Да, я ликовала! И, помня наизусть и постоянно повторяя в молитвах своих детских Божественные Заповеди, я, — по малолетству ли, или из–за накопившейся и переполнявшей сердце моё неподъёмной ненависти к гонителям любимых моих, — знать не хотела одну из них — «Не убий!» относительно самих убийц! Во всяком случае, «другую щёку» подставлять им намерена не была! Отнюдь. И всё молилась и молилась, чтобы «кончали всех, всех, всех, кто убил моих стариков, братиков моих! Всех, кто заставил маму родить меня на ледяном ветру в дырявом телячьем вагоне! А папу и дедушку Коленьку — в тот же с ног валящий всё живое енисейский «сивер» нести меня, — полу живого младенца, — в сгнивших тряпках сотни вёрст по льду и морозу!
Всех, кто пытался уничтожить нас или превратить в рабов!
Тогда я ещё не знала, что существует — и вечно будет существовать — Закон Возмездия. И до того места в Книге Книг, верно, не дочитала ещё с мамою, что Великий Мудрец и Царь Иудейский Соломон приговорил на веки вечные: «Утопивший утоплен будет!». Да, об этой Притче я ещё не знала тогда. Но верила, что теперь «топят именно топивших»!
К 22 июня 1941 года я, — десятилетняя девочка, Маугли, по существу, — поняла и понесла в себе осознание всей меры зла, причинённого большевиками моим сословиям. И потому с Неба будто свалившееся Германское нападение, а потом и нашествие, восприняла пусть и не как начало освобождения народов России от красной комиссарщины, но, безусловно, как акт Главного Божественного Возмездия палачам. И если бедное сердечко моё не разрывалось от счастья, то потому только, что загонял–то в «котлы» и казнил моих палачей вовсе не любимый мамин Святой Михаил Архангел. И даже не дедушки Николеньки Святой Георгий Победоносец. Но немцы. Германцы. И, пусть люди хорошие — папа–то мой, мой любимый отец, — он тоже немцем был, пусть русским — не германским! Но — всё равно — НЕМЦЫ! Те самые, с которыми бились в Первую мировую войну все 34 полегших на ней дядей моих и братьев деда моего Мартына Владимировича и дедушки Николая Николаевича — Адлербергов. Моего Дворянского Рода офицеров и генералов Гвардии. Русских интеллигентов, создавших и несчётно лет хранивших мою Россию со времён — это я уже знала — Куликовскоё Битвы!
С первых дней войны мужское население района ушло на фронт. Не взяли только наших — ссыльных — мужчин. «Передайте им: пусть они не торопятся под немецкие танки! Родина всех их ещё востребует!», сказал, прощаясь с Николаем Николаевичем и с родителями моими Василий Иванович Зайцев, отъезжая в армию. К тому времени начали приходить «похоронки». Появились первые калеки… И люди кругом заговорили о гигантских «котлах» и несметных полчищах наших пленных, томящихся в немецких лагерях. А потом… Потом дядя мой Володя смастерил детекторный радио приёмник. И, в разгар войны узнавали мы такое, что только пол века спустя стало известно «советским людям» — цена войны, за которой — за ценою этой — «страна советов», да и Россия старая (как оказалось!) никогда не стояли. И мы поняли, что «не стояние за ценою» было ещё одним способом, — не менее эффективным, чем этапы и расстрелы, — покончить, наконец, с крестьянством и с тою же интеллигенцией, пусть не только дворянской. А дедушка Николенька, наш молчун, произнёс не очень понятную мне тогда фразу: «Они уничтожают генетический фонд России. Русский генетический фонд! Сперва пытались сдержать наступавшего немца валами трупов русских солдат. Теперь выдавливают его горами их тел…». Чуть позже я дедушки Николеньки слова поняла. И первый раз в сознательной жизни плакала. Плакала, как плачут дети — не от жалости к себе, нет, — от обиды. За «горы тел» наших солдат — крестьян. От жалости плакала я через десять лет, когда сжигали тело Вашего Ясиро…
А вот теперь… — от жалости к себе…? Не знаю… Простите меня…
Вот только жалеть меня не надо!… Не нужно меня жалеть… Даже ту, маленькую. Подростка. Попытайтесь лишь только представить девочку десяти лет. Ребёнка ещё. Но уже повидавшего всё, что повидала я, и пережившего всё, что я пережила. Представить попытайтесь, как в бедной голове моей, сцепившись, сражаются на смерть Демоны Обиды, Унижения, Ненависти, Отмщения и… Мучительной Любви к тому, что именуется родиной — пусть даже это щелявая теплушка этапного эшелона, или Прекрасный Лик — не проводницы поезда — нет, но Мадонны, Матери Божьей, накормившей меня, гибнувшую на станции «Красноярск–товарный» своим молоком… Демоны Любви к моему несчастному народу, — о котором постоянно напоминали мне мама, бабушка Марфа и Николай Николаевич, — после массовых уничтожений большевистским режимом окончательно полегшему по воле наших военных преступников под снарядами и гусеницами немецких танков. А ведь я ещё не знала тогда — ещё не могла знать — ни о сталинских каннибальских приказах о тотальном сожжении русских сёл и городов по всему фронту отступавшей красной армии (№ 0428 от 17 ноября 1941 г., ЦАМО, Ф.3, оп. 11556, д.5, л,51. В. Д.). О его приказах по снесению артиллерийским огнём и авиа ударами «освобождаемых» той же армией российских городов! (№ 170007 от 11 января 1942 г., ЦАМО, Ф.3, оп. 11556, д.6, л.20, В. Д.). О приказе Берии и Жукова от 22 июня 1944 года (№ 0078/42, В. Д.), поставившем крест над самим понятием «великой» и «отечественной», и приведшем к отделению Украины.