А Бену сам Бог велел совершить восхождение в Ерусалим!
Потому мы начали третью нашу жизнь. Теперь уже на Святой Земле. За те, прежние… обидно, наверно. Но, вновь Аксаков:
«…Есть, однако, примиритель
Вечно юный и живой,
Чудотворец и целитель, —
Ухожу к нему порой.
Ухожу я в мир природы,
В мир спокойствия, свободы,
В царство рыб и куликов,
На свои родные воды,
На простор степных лугов,
В тень прохладную лесов
И — в свои младые годы…»
К тому, что было когда–то там…
К папе.
…Папа — драгёр. Управляет гигантским плавучим конгломератом из огромной Землечерпалки и Обогатительной фабрики, смонтированных на понтоне. Сотня полутора кубовых ковшей конвейером выгребает с 18–и метровой глубины забоя золотоносный грунт. Он сбрасывается в барабаны обогатительной фабрики. Промывается. И освобождённое золото собирается в «кассу» лаборатории. Всё, вроде, просто. Тем более, этой многосложной громадиной манипулирует из «фонаря» зала управления всего один человек — всё тот же мой папа. Здорово! Только оторопь берёт по сей день, когда вспомнишь, как двенадцать часов смены на ногах — так удобней регулировать работу ковшей в глубине забоя — перебирает он на пятидесяти градусном морозе ледяные металлические рукояти рычагов…
А до рычагов этих добираться по темну тропами горной тайги — всё на том же морозе — полтора–два часа в одну сторону. Зимою на лыжах. Летом ногами. Брат его, Ленард, с ним. Он механик драги. По дороге добывает в озерках уток, а осенью — на перелётах — гуся к столу.
Быт.
Ранней весной нужно заготовить для печей в двух домах, в стайках, — хлевах, — и в теплицах до 90 кубометров леса. Крестьяне, они крестьянствуют и в тайге. Работают для семьи кормёжку.
Потому, о самом главном в ссылочной нашей жизни.
Режим большевиков не просто оторвал нас от крестьянства и хозяйства. И тем лишил нас права нормально существовать и исполнять наше Божественное Предназначение — кормить народ. Страну. Он указом от 3 января 1925 года запретил ссыльным «занимать государственные земли под пашню и огороды». И под страхом «каторжных работ»(!) пресёк «попытки держать скот и птицу, используя для этого государственный семенной фонд(!) и продукцию сельхоз производства».
Ссыльным, вкалывавшим на самых тяжелых работах в режиме рабства, и лишенных права даже на хлебные карточки, предлагалось существовать на подножном корму. Слава Богу, белоручками мы не были. О папе что говорить — он мужик. Все бы мужчины такими были! Но и мама — воспитанница Смольного института — не только умела работать, но работать любила, с младенчества обученная понятию «надо»! В этом элитарном заведении девочек из «не трудовых» семей умело и целенаправленно обучали не только этикету, танцам и языкам. Их учили быть рачительными хозяйками и умению любую посильную работу хорошо делать самим, чтобы учить потом тех, кто будет её исполнять. Учили жизни. И мама, русская столбовая дворянка, графиня, оказавшись в беде, не растерялась. Не опустила рук, поняв, что, действительно, тайга — она труженика прокормит. Вначале только страшно…
Потому с первых же дней жизни в Удерее подраставшие дядьки мои занялись лесным промыслом. Сперва это была черемша, которую весной — первой — добывали они прямо из–под снега. Мама делала из неё бальзамы и мази. Солила слоями, перекладывая их речной галечкою — пригружала, чтобы не вспучивалась. Но, главное, наворачивали её до одурения! Мне, вовсе двух месячной или даже месячной ещё крохе, губки и язычок мазали соком черемши. Животворная, — хотя и очень уж, поначалу — но только лишь поначалу — воньливая, — эта «травка» — помесь чеснока с таёжным луком — стала нашей главной пищей и первой приправою первого года ссылки. Черемша спасала нас от постоянного чувства голода и от всех возможных болезней, которыми заболевают голодом же ослабленные. Она была панацеею от цинги, от воспаления лёгких и даже от пеллагры, — только не мнимой, а настоящей, всеисцеляющей, — когда страшные хвори эти безжалостно косили выживших в страшном этапе….