Вкус черемши до сегодня восхитителен!
А тут грибы начинаются!
Сперва сморчки по проталинам весенним — под снегом, где уже вешняя вода. После них, недели через две–три, маслята, потом подберёзовики, сыроежки, и уже груздочки завязываются. За ними подосиновики, и тут как раз наливной груздь появляется — чёрный и сивенький, не белый, нет — сивенький! Князюшко таёжный! И боровик — Царь грибов! «Белый»! Вместе с груздями несколько первых лет заменял он нам хлеб. А потом все годы самой главной и самой вкусной приправой был к еде. Ну и закуской.
За боровиком — любимые мои лисички и шампиньоны. А к осени, — опята, рыжики… Чудо! Истинное чудо. Всё ж таки, Господь берёг заблудших в Лесах Его или насильно туда загнанных, и уготовил им пищу тоже божественную… У нас недалеко, — дня два — три ходу летом, или чуть поменьше зимою, на лыжах, — из–за высоченных увалов и крутых долгих подъёмов, — древний, в урманах, скит. В нём, — я ребёнком была, — монахи жили. Беглецы с каторги. С царской ещё. Так они одними только грибами жили и мёдом из бортов — от пчёл диких. Старики старые–престарые. А здоровы были — все четверо — как лоси…
Ну а всё это грибное богатство солилось, мариновалось. И, без остатка, уплеталось за обе щёки прожорливой нашей оравой.
С началом лета — где–то в середине, или во второй половине июня — прозрачным сперва и во истину животворящим соком наливаться начинала лесная ягода! И будто кровью заливало долины бесчисленных ручьёв и речушек, когда поспевала непроходимыми зарослями красная смородина — кислица, по местному. И подлесок, будто в волшебной сказке, покрывался оранжево кумачовым туманом — сплошной ягодою! Собирали её сперва пальцами — не терпелось очень сорвать и съесть поскорее эту прелестную свежесть! Но нас быстро научили строить совки из тонких ивовых прутьев, а потом и с жестким толстым, — из «рояльной» проволоки — захватом. Пару десятков движений таким совком — «комбайном» — и ведро наполнено! Тайга глуха. Безлюдна. В округе с сотню квадратных вёрст кроме нас, жителей маленького посёлка, брать гриб и ягоду не кому. И кислица, простояв положенное ей время, опадает. И только опадёт — сейчас же, вместо неё, — и на том же самом месте, — в поймах тех же речушек и ручьёв вырастает новая ягода, сестрица кислицы — тоже смородина, но «чёрная». Из–за неё тайга по низу покрывается теперь уже фиолетово–синим «туманом»! И ещё сильнее светлеет, когда недели через две, — до отвала накормив боровую птицу, мелкую таёжную живность и медведя, — и эта ягода опадает, простояв свой урочный срок…
Сахар у нас свой: в глухих ложках и овражках, спрятанных в ближних чащобах и не дальних урманах, сажаем тайно, а осенью собираем тихо, урожай сахарной свеклы, удивительно как, но вырастающей у нас — именно, у нас — на замшелом гумусе, под слоем которого прячется «страшная» напасть — вечная мерзлота. Местные, соседи, — с кем судьба заставила подружиться и кто, потому, посвящён, — удивляются. Им начальство долдонит постоянно, что на ней, на мерзлоте, ничего расти не может, потому как не может никогда! Они «верят» грустным этим байкам, но не без удовольствия. Потому как рук прикладывать «в таком разе» не надо. И пьют себе. Благо спирт в лавке не выводится. А закуска — она в тайге вольно растет или бегает.
И вот, у нас, — у кулаков, у «врагов трудового народа» немцев, которых новые друзья наши недавно ещё — голодных — палками на лесосеку гоняли, — на огородах и плантациях секретных, рядом с домом почти что, из–под снега весной появляются дружно стрелки и соцветия озимых овощей. А у них, у «народа трудового», вкруг изб, — когда тот же снег сходит, — плотная — от завалинок до опушек — щетина бутылок из под спирта и бормотухи. Долгой зимою выкидывают их — по опорожнении — одну за одной в окошки — «кто дальше!».
Сахар привозят в посёлок осенью. После навигации. И раз в квартал по карточкам распределяют. Среди вольных, конечно, — по пять фунтов на семью. Нам сахар не положен — мы ссыльные, и женщина наша — мама — саботажница: норму не даёт. Но у нас сахар свой. Самодельный. Мы варим варенья и мармелады. Кладём морозить на наледь под мхи засахаренные бруснику, морошку и сибирский виноград — голубику. И угощаем соседей, которые верят в советскую власть, как Отче Наш повторяют, что «ничего на мерзлоте вырасти не должно», но нас не выдают. Тюремная «этика» — она и им не чужая: кого ни копни — потомок каторжника или ссыльного…
А нам в советскую власть, которая спит и видит, как нас извести, верить не сподручно. Мы уверенны, что «и на мерзлоте всё растёт!». А между делом готовим настойки из Богоданного чабреца, из зверобоя, из золотого корня — Радиолы Розовой — нашего Женьшеня. Да чего только ни заготавливаем! Семья–то большая. Новые работники или подрастают, или уже выросли. Живы и здоровы, слава Богу, наши старики, которых, — как и нас, детей, — должно и побаловать чем–то вкусным и питательным… Для этого — опять же ночами — выходим на «золотой» промысел: ищем повсюду, в особенности, у таёжных опушек, где днём ходит и пасётся скот, коровьи «лепёшки» — назём. Затариваем их в лубяные мешки — ведер первое время у нас тоже не было. Не продавали, А если бы и были они в поселковой лавке, всё равно купить не на что. И вот в «лубянках» разносим назём по нашим тайным «плантациям». И там раскладываем его, под тоненьким слоем гумуса, по верх мёрзлой земли. И — «чудо» свершается! Все растёт. А советская власть всё долдонит, что не растёт ничего.