Потому зацикливаюсь на этом отвратительном и точно уж не русском непотребстве, что ещё ребёнком знала: те, кто пока над нами «властвуют и советуют» нам, изгаляясь над народом, они не то что назёмом — они з е м л ё ю брезгуют, — которая кормит их и, пока, держит, — именуя её г р я з ь ю.
Всем нам всё время нужно работать, чтобы дома всё было. Чтобы был достаток — мы кулаки! Вот только с хлебом, мукою и крупами не получается пока — их для нас нет. Пока нет. Что ж, люди мы не гордые — печём лепёшки из размолотой коры, но с ягодами, травами, с сахарком даже. Что только ни придумываем, чтобы голод на хлеб обмануть. Тем более, «небесполезно это», как говаривал наш молчун дедушка Николенька. И то, как всё таки жили мы без хлеба, который нам не давали? Да и без мяса первое время, когда добывать его не разрешалось — а мы, по первости, и не умели его добывать. Как и обходить запреты не научились ещё. Папа–то — он уже с двумя подросшими братьями сутками на морозе работал! Мясо им обязательно нужно было, чтобы не свалиться. И нам, маленьким, чтобы расти.
Потому, как бы мы ни относились к легитимности державшей нас за горло власти, пришлось пойти на преступный её обман. Ничуть не иронизирую. Просто были мы, в отличие от апологетов её, законопослушными гражданами н а ш е й страны. А обман её, настоящей нашей, в планы наши не входил.
… Как–то — лет через тридцать — в Новой Англии, брат Бена рассказал нам, как их общий дед Чарли «беспардонно надувал» своих покупателей. До того обретался он с огромной семьею в Белоруссии где–то. И старшие его сыновья, — эмигрировавшие в Америку ещё в конце 19 века, — прежде, чем весь этот кагал к себе «выписать», в 1913 году купили отцу в сельском пригороде Бостона молочную ферму. Сейчас это почти городской центр.
И вот, «… выдаивает Чарли своих коров, отвозит до солнышка свежее молоко сюда, на городской рынок, и — вы только подумайте!, — то ли гневаясь на деда, то ли восхищаясь его местечковой сообразительности, втолковывает нам всё еще не забывший «чудовищного преступления» Чарли внук его. корпусной генерал. К слову. — Вы только подумайте! Он уверяет сомневающихся покупателей, что молоко свежайшее, что коровы доены им лично вот только что — в пять утра! А на самом деле он подоил их ещё в четыре!».
Видите! И в Америке покупателя обманывать не полагается. А НАШЕГО, что «КУПИЛ» НАС — ограбив предварительно, и убив папиных стариков?
Как его, такого, обманешь?
А вот так! В тайге у нас — кто главный? Главный у нас, по местному, медведь–прокурор! И мы по «договорённости» с ним заводим коров — кормилиц. Но не дома у себя, где было бы всем удобно. А в тайге, в тайно срубленном балагане. Упрятан он в такой непролазной чащобе нашего и без того глухого района, что найти его постороннему невозможно. Сперва держим в нём двух коров. Потом четырёх и бычка. Но папа и мама на работах. Выросшие дядья мои — тоже. Потому наши таёжные кормильцы на мне, подростке. И на маленькой Але — младшей сестрёнке моей. Это не значит, что родители и дядьки не помогают нам. Нет! Они, после драги и электростанции, каждую свободную минуту с нами, при наших делах. Как и старенькая бабушка Марфа и тоже совсем старый уже дедушка Николенька. Но минут таких у них у всех до обидного мало.
Мне было уже восемь, когда папа поставил меня косить. Смастерил маленькую — лёгкую и удобную — косу. И… пошло-о! С того часа косьба — радость! Уже в «зрелые» московские годы, — особенно, когда возвращалась с Беном из долгой поездки заграницу, летала к папе — в моё детство, где для меня специально оставляли «мою» часть покоса! А в двенадцать лет я и подросшая сестричка — мы, бывало, и родителей подменяли на час, позволяя им заниматься чем–то более срочным.