Со времени первого русского обер–полицмейстера Дивьера (…) они хотят надзирать за правопорядком и нравственностью российского населения. А уж при советской власти они слетелись (сюда) как вороньё на падаль. Уж очень эта работа пришлась им по сердцу, национальный характер раскрылся в полной мере. Ну и, конечно, сладко небось было вчерашнему вшивому пейсатому парию сменить заплатанный лапсердак на габардиновую гимнастёрку с кожаной ловкой портупеей, скрипящие хромовые сапожки, разъезжать в легковой машине и пользоваться властью над согражданами, доселе невиданной и неслыханной.
Работники они были хорошие… Это не их заслуга, а удачное приложение национального характера к завитку истории. То, что их веками презирали и ненавидели другие народы, сделало их (здесь) лучшими и незаменимыми…
До поры, до времени.
Ибо в быстротекущем времени они понесли самые большие потери. Волны чисток — одна за другой — вымывали их из несокрушимого бастиона «органов». Их выгоняли, сажали и расстреливали как ягодовских выкормышей, потом как окружение Дзержинского и Менжинского, потом как ежовцев, потом как абакумовцев.
И только уже потом — просто как евреев.
Смешно, что смерть Пахана спасла их от полного уничтожения, но сразу же за этим поднялась заключительная волна их изгнания и посадок (и расстрелов, В. Д.) — подгребали бериевских последышей. (…) А тогда (летом 1953, В. Д.) они ещё служили. В ежедневном ужасе, в непреходящей тоске (до последнего часа) яростно и добросовестно трудились…» (Аркадий и Георгий Вайнеры, «Евангелие от палача», М., 1991 г., с.237–239).
Прощения прошу за столь длиннющую цитату. За то ещё, что позволила Бену вставить её в приводимый им мой «японский» монолог. В силу исключительных, несомненно драматических обстоятельств, спонтанно вырвавшийся у меня, молчуньи на людях. И вообще молчуньи. Монолог сумбурный. По видимому, мне необходимо было выплеснуть десятилетиями копившееся во мне чудовищное информационно–психологическое напряжение, накопившееся за шестидесятилетие моей и моей России непрекращающейся трагедии…
Или даже не монолог — исповедь. Исповедь, конечно же, адресовавшуюся Человеку очень близкому мне, нам с Беном, из–за страшной «игры» — переплетения наших судеб. Необыкновенному Человеку. Произведшему на меня впечатление, потрясшее моё воображение. А ведь ко времени встречи с ним я повидала Мир. Познакомилась с людьми интереснейшими. Мало сказать, не ординарными.
И ещё потому позволила, что Бен оканчивал — как будто бы! — вот это вот пол века ожидаемое мною от него повествование о моих Адлербергах. И, — постоянно обуянный страстью добиваться, чтобы его (по отцу) евреев не убивали за то, что евреи, а его (по маме) немцев — даже в этом поминальнике о людях давно усопших стремился отделить Зерно от плевел. Полагая, что народ — любой народ — не должен отвечать за своих мерзавцев. Для чего мерзавцев своих он обязан знать «в лицо»!
Из песни слов не выкинешь…
Да, так действовали они в строгом соответствии со своими законами. И ментальностью. Как в замечательной Сказке о козлёнке, которого съела кошка из еврейской Пасхальной Агады:
«… И пришел Всевышний.
Благословен будь Он
И поразил Ангела Смерти,
Который убил мясника,
Который забил быка,
Который выпил воду,
Которая загасила огонь,
Который сжег палку,
Которая убила собаку,
Которая загрызла кошку,
Которая съела козлёнка …»
Мама читала нам эту страшную и назидательную «Восточную сказку жизни», которой, верно, много больше трёх тысяч лет. И не сомневалась, что именно такие вот откровения–открытия Безымянных Авторов древности учат нас настоящей живой жизни в новом… «обществе». Не даром же Агада эта самими евреями названа «Живой»! Именно, живой, а не тошнотворно дохлой и откровенно издевательской, что изрыгала из себя тараканья стая кальсонеров, до безобразия расплодившихся со времени РАПП. Заполнивших хлебные должности «известных», «крупных» и, без ложной скромности, «замечательных» детских литераторов. И убаюкивавших, — подонки!, — миллионы сирот, родителей которых уже убил и повсюду убивал ещё Сталин, такими вот «колыбельными»: