Тот же Эйшио–старик — Не последнее Лицо в Не последнем Государстве.
Не лишними оказались и предки мои в моём «активе». А ведь родиться от них — сама я на такое не напрашивалась.
Тут, как раз, произошло трагикомическое событие, круто изменившее к лучшему наше существование. Да нет, пожалуй, не существование уже — жизнь саму! Жизнь к лучшему изменившее! Можно сказать: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!».
В 1944–м, когда война переломилась, и шла к концу, у нас появились — неожиданно и вдруг! — настоящие, — а не тайные, Бог весть в каких не удобных местах разбитые, — удобные законные пашни, сенокосы, поскотины, огороды, пасеки. А у обеих наших семей — даже сады! Всё появилось, что можно создать, если есть голова, если руки есть, желание если есть и умение. И, естественно, если каждый Божий день не возникает с обязательными идиотскими указаниями, или пакостными идейками, очередной — из всё ещё недобитых за массовостью их расплода — большевистский подонок. Хотя, именно, вот такой вот, именно такой — из самых что ни на есть классических кальсон кальсонычей — нас, немцев, и осчастливил! Лично ли сам, или по команде чье–то — не знаю. Да это не имеет значения. Но осчастливил — иначе не скажешь! Поспособствовал внезапному, — и невероятному в самую кульминацию, в самый пик войны, — возвращению нам, вопреки отчаянным усилиям губельманов и прочих недобитых швондеров, отобранных ими пятнадцать лет назад наших прав на землю, на луга, на леса! Прав на учёбу. И вот, в том же 1944, открыта семилетка. А годом позже — десятилетка даже!
К тому времени — к пятому году Второй мировой войны — положение наше стабильным назвать — язык не поворачивается. «Положение было положением во гроб!». Правда, вот уже как года полтора–два к маме, бабушке Марфе и дедушке Николеньке власти относятся подчёркнуто корректно. А кое кто и дружественно до приторности. Как никак, разрешены религия и церковь. В школе, — как и в кремлёвском кабинете Сталина, что видели мы на фотографиях в газетах, — портреты Нахимова, Суворова и Кутузова — дворян!. И фильмы, где, опять же, к дворянам — героям России всех времён — уважение и почтительность. Хотя бы со стороны режиссёров. Слухи ходят: колхозы распустят, колхозников на волю выпустят, выдав паспорта. Ссыльных — не немцев, пока, — по домам, по прежнему месту жительства…! Много чего слышалось… Но вот именно с нашим немцем–отцом, и с нами полу–немцами, детьми его и его братьями, не церемонятся. Хамят. Третируют по мелочам. Но это понятно и принимается как должное: война–то идёт с немцами! С какими — это уже никого не интересует. И дедушка Мишель Гирш, наш учитель, заходя «на чаёк», «успокаивает»: Не переживайте, Бога ради! Нас евреев вот уже две тысячи лет мордуют и мордуют из–за наших же собственных сволочей. И мерзости этой меньше не становится. Но терпим же! Терпите и вы.
Терпели. Спасало мастерство и невиданное, потому невероятное для производственного начальства, трудовое упорство папы, дядей Ленарда, Володи и подросших Александра с Мартиным. Практически, они, как механики от Бога, вытянули на себе котельную, локомобильную электростанцию, механические мастерские и, конечно, драгу!
Положение драматизировалось, когда стали появляться первые искалеченные войной. Издёрганные, психически не уравновешенные, они пили беспробудно. Отсыпались. Приходили на работы к нашим. И домой к нам — опохмелиться. Считалось — мы им, фронтовикам, обязаны. Вязались не зло, но по любому поводу. Нет, зла на нас они не имели. Более того, я бы сказала, что относились они к нам по доброму. А возвращавшиеся из госпиталей в самой уже Германии, и увидавшие настоящих германских немцев, — вовсе по заговорщицки, с каким–то трепетным братским чувством. Но, всё равно, обидно им было, искалеченным, видеть, как здесь, дома у них в тайге, хозяйничают на работах и «хорошо живут те же немцы», которых война не задела и не покалечила. Мы чувствовали это. Понимали их состояние. И нам всем было не по себе от того, что — вот — мы живы и здоровы, а такие же, как мы наши соседи–русские покалечены. Или вовсе остались там…
Не знаю, что было бы дальше. Но тут, вдруг, — по всей России, по Сибири, по району, — прошелестело тихо, «шепотом» сперва, и тотчас громыхнуло набатом, как в колокола или в рельс колуном — слухами и даже листовками, и местными районными газетками, н е в е р о я т н о е : « Е в р е и о т б и р а ю т у н а ш и х р у с с к и х н е м ц е в Волжскую республику!». Отбирают их «землю, которую они за два, а где и за три столетия, превратили величайшим трудом в житницу России!»… «Отбирают имущество!»…