Жалко их всех! Но сестёр жальче. Им расти. Жалко папу с нашими мужичками — им тяжело работать и тоже расти. Папа, Ленард, Володя, Александр — они как волы в упряжке тянут. И на морозе зимой по 18 часов! А «рацион» — папин если? Перед сменой — если утром — кружка чая с молоком и сахаром. Ломоть (толстый, правда) серого хлеба с маслом. С собой — в «тормозок» на смену — пол литра молока в бутылке за пазухою, чтобы не замёрзло в дороге, бутерброд со шматком сала (без сала на таких морозах нельзя!). Всё! На восемнадцать часов. А после смены, если вечером, — маленькая его фаянсовая мисочка щей или борща с обязательным кусочком мяса. Тот же чай с молоком — чай конечно не индийский или китайский (семейный называется) — он дорог для нас. Да и зачем? Чай наш из засушенных цветов. Собираем сами. И всё! Второе, какое–нибудь — нам, молодым. И женщинам. Не подумайте, что из «экономии», хотя было и такое в самом начале сибирской жизни. Просто организм у папы такой. И у братьев его. Ну, дедушка–то, Николенька — он и первое, он и второе, и третье он. И закусочка чтоб перед обедом… Закуску ему готовила сама. «С рюмкою перцовой, как когда–то на обедах у государя императора Александра Николаевича!». Он из другого теста. Рассказывал, какие застолья затевала родня, когда собиралась на пасху, к примеру. Лукулловы пиры закатывала старопомещичья кость!
А папа — он мужик! Рост — метр девяноста два. Фигура — будто скелет Лесгафта в питерском его институте, одетый мышцами! Когда, стариком уже, приезжал навестить нас — на Московских улицах женщины на него оглядывались. Так ведь и братья его такие же. Друзья шутили: «Ни тайге, ни бабам не устоять, когда в стране сибирской такие люди есть!».
Я тоже отставать от атлета–папы и дядек–богатырей не хотела. И охотою не только сёстрам на карманные расходы добывала, но вносила и свои, — совсем не малые, — деньги в кассу семьи.
Но время охоты — это ещё и праздник души. Её Величество Природа, вплотную окружив, по–настоящему полонит душу! Конечно, радовала она меня и поражала, когда занята я была в тайге сеном, лыком, дровами, водою. Когда собирала грибы. Когда брала ягоду. Или даже когда орехи добывала с дядьями. Хотя тут особо на красоты мира не отвлечёшься. Опасно. Лесиной, да и барцем шишкобойным — огромным деревянным молотом на длиннющей ручке, которым по кедру лупят сразу трое или четверо здоровых лесовика — можешь схлопотать.
И на охоте ты ещё сильнее чувствуешь, что сама — часть природы. Часть Леса. Что в лесу этом ты можешь, конечно, добыть зверька. Или даже зверя. Но ведь и зверь может тебя добыть! И ты с ним — на равных. И ещё. Именно из Леса вышел когда–то вот в таком вот борении — кто кого — и твой пращур. А уж это чувство — оно ох как сильно!
Тут снова перенестись бы к рассказам Бена
Что ж, могу и я рассказать нечто…
…Вот, Книга старинная в темно красном шеврете — кожа такая… По шелковистой коже накладным почерневшим серебром тончайшей работы высокие канва–вязь, застёжки клипсы, православный крест, строки полууставом: ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ.
Книга запрятана на самое дно шкатулки–туеса в сундучке Нины.
Вместе с ПОМИНАЛЬНИКОМ в туесе главные девичьи ценности: школьный Аттестат; два моих письма из Ишимбы; гарантийный талон на ручные часики; Диплом Красноярской Высшей Фармацевтической школы; телеграммы моих родных со свадебными поздравлениями (письма не дошли пока). Ещё в сундучке перевязанная накрест толстенная пачка писем прошедшего века в конвертах со штемпелями почт громких европейских Вод. В виды видавшей большой плоской жестяной фирменной коробке из–под шоколада ЖОРЖ БОРМАН завёрнутые в тонкие берестяные фантики массивные обручальные кольца с выгравированными датой «Октябрь 14 года 1872» и именами «Владимир и Екатерина». Кольца тоненькие, — без дат, с гравировкой немецкой, — «Niсi & Amali». Отдельно печатка–перстень с камнем медового цвета — прозрачная, чудного рисунка гемма, шнурком подвязанная к опечатанном ею лопнувшему пакету–свёртку с сухим букетиком пепельных от времени роз–бутонов. Подо всем этим богатством аккуратно сложенные Ленты Орденов предков. Среди которых широченные, невиданного ныне муара, голубая — Святого Андрея Первозванного и красная — Святого Александра Невского. В самом сундучке бумажник, — в чёрной истёртой на сгибах шагрени, — герблённый кляссер с факсимильными сигналами первых русских марок и прочих знаков почтовой оплаты середины девятнадцатого века с вложенными меж ними пачечками визиток: «Граф Владимир Фёдорович Адлерберг 1–й», «Граф Александр Владимирович Адлерберг 2–й», «Граф Николай Владимирович Адлерберг 3–й». И, отдельно, — это уже дедушки Коленькины, — «Граф Николай Николаевич Адлерберг». Рядом, в именных больших конвертах вчетверо сложенные копии формулярных списков Владимира Фёдоровича, старшего сына его Александра Владимировича, второго сына Николая Владимировича, внука Николая Николаевича. И правнука Владимира Фёдоровича — Мартына Владимировича — прадеда Нины…