Ещё в сундучке грамоты наградные с портретами товарища Сталина на фоне кумачовых знамён и лозунга «Кадры решают всё!» — за успехи Нины в Кировской школе и за ударный труд её в больничной аптеке здесь, на прииске Центральном (Южно—Енисейске на картах)…
Сам прииск Центральный — за туманчиком тюлевых занавесочек — двумя песчаными строчками — улочками видится ясно на крутом берегу за Удерем рекой. Подобрался игрушечными отсюда, с больничной стороны, домиками к самому зелёному подножию величественного увала — горе Горелой. Горелая она только по старому прозванию: после незапамятных времён сплошного пала и верхового огня горы Кряжа перемогли. Ожили. И давным давно укрылись новой, медвежьей масти буро хвойной тайгою. И угревшись под нею, навалились на прииск. Придавили в чуткой дреме тысячевёрстной толщи острожной стеною горных лесов. Отсекли, стиснули неоглядной ширью ледяных Тунгусских потоков. И стерегли стужами и гнусом, оградили надёжно от людского мира. Отсюда немыслимо далёкого, не уяснимого вовсе. Не существующего совсем. Потому взаправдашним, истинным миром — Светом Белым — для родивших и выросших здесь был сам Прииск. Земля Обетованная. Тяжким трудом каторги да ссылки, — МУСКУЛЬНЫМИ ОТВАЛАМИ (слово–то какое страшное!) да разрезами, — отнятое у Гор и у Тайги пространство Удерейской долины. По первости враждебное, не уютное. Ныне, после века лютой МУСКУЛЬНОЙ работы и голодного жития, с доброй картошкой на высоких навальных — по верх мерзлоты — огородах. С тучными — всё из за той же мерзлоты — поскотинами, — где надо в берёзовых нарядных слегах, да сытными клеверными покосами по именным ключам и площадям. С урожайными, по годам, фамильными кедрачами наследственных урочищ. С богатыми, — так же от года к году, — ягодниками по увальным солнопёкам да по старым палам и гарям…
Со школою…
Школа, конечно, для детишек приисковых воистину СВЕТ БОЖИЙ в окне; благо, Прости Господи, во все времена и эпохи столицы — что старая что новая — на именитых педагогов не скупились, избавлялись от них у себя, благодетельствуя ими глухие окраины России…
Но это мы знаем из Монолога.
С клубом…
О клубе бы рассказать отдельно. Лучше стихами. Да не о нём сейчас разговор… Только самодеятельность в нём была прежде «без дураков». О такой рассказать нынче на том же прииске — не поверят, обсмеют ещё… А клуб? Клуб по глухим приискам для тех, кто в войну да до неё — в годы первые поселенческие в холоде да в голоде вырастал, — до конца дней чудным видением детства остаётся, Храмом Божьим, что нелюдями порушены были даже в медвежьих урманах таких вот… Да, да, счастливым видениям детства! Которое, как ни старайся — нипочём ничто отнять не может…
С конторой приисковой, которая ЗАКОН и ВЛАСТЬ — самой Москвы (где она там?) выше, сильнее…
И с баньками семейными по над Удерем рекою, где дух терпкий стоит мяты яриловой лесной; да чебреца — с болот клюквяных серых — снадобья верного от половины болезней; да зверобоя — снадобья от другой половины хворей — травки дождевой: да смородинного чёрного настоя в красном огненном пару кипячённого, которому водица — стюдень зуболомных в прорубях — тьфу! Ничто, квасок сиротский. А ломоты костные да ревматизмы всякие вовсе…
* * *
К МОНОЛОГУ НИНЫ
Понимаю Нину с её «Всё!, всё!, всё!, всё!». Сочувствую ей. Но как интерпретатор повествования, тоже кое–чего повидавший, ставить в ее рассказе точку не могу. А её «подробности ни к чему» не принимаю напрочь!
… 17 февраля 1929 года осуществлять коллективизацию на западе Волыни ворвались в городок Кременец и колонию Пулин Первый и Второй Червоно–казачьи полки Первой конной дивизии Червоного казачества. Возглавляли их полковые командиры Владимир Иосифович Никулин и Радий Иванович Пересыпкин. О геройствах второго ничего не знаю. Первый, Никулин, дворянин и поэт, сын последнего одесского генерал–губернатора, был моим соседом по нарам 19–й камеры Бутырок в январе–апреле 1941. Вспомнить ему было что — ко времени ареста в 1937 он, уже командарм, был и командующим округами, и Высших кавалерийских курсов, когда там учились Жуков с Рокоссовским.