… Она не ощущала смены прежней, до депортации родителей, их абсолютной свободы на заменившую её абсолютную несвободу ссылки «навечно» даже в таком неповторимо прекрасном уголке края, каким была и, возможно, остаётся ещё нетронутая человеком, наша горная тайга… Признаюсь, под обаяние этого чуда попал и я, оказавшись с ней наедине…
Божественная красота голубых красноствольных мачтовых хвойных лесов, хрустальная прозрачность вод бесчисленных ключей, быстрых ручьёв, стремительных речек, текущих в смородинных зарослях облитых солнцем опушек, сверкающая синева небес, шум вершин под ветром, — вся эта Божественная и, казалось бы, вечная и непременная прелесть Первозданной Матери—Природы, всем своим добрым естеством приняла и любовно окутала девочку с самого начала её жизни. И этим добрым своим позывом не дала ей сразу почувствовать то, что неумолимо ждало её впереди. Смягчила удар осознания того, как ещё не начав расти и взрослеть, она уже была лишена всех предназначенных ей Создателем прав свободного существования. Однако же, лишенная свободы, самим фактом своего рождения от несвободных родителей, она, тем не менее, была как бы абсолютно свободной! Как дети крепостных рабов, ещё не понимающие, что они рабы…
Нужны были звериная лютость властей и боль. Боль не физическая. Но боль всесокрушающего осознания рабства. Ну, и время чтобы проснуться, однажды, вместе с вопросом: кто я? И, если Бог дал разум, спросить себя: что со мною произошло, — что они со мною сделали?
А такие вопросы — они чреваты адекватными ответами. Тем более, советчиков, на собственной своей шкуре испытавших что есть власть большевиков — пруд пруди! Наслушавшись их, — а они врать научены не были и говорили ей, что с ними на самом деле происходило и кто виноватый, — она поняла, что произошло и с нею. Не рассуждая понапрасну, она в кладку Небоскрёба Народной Ненависти вложила и собственный свой камень. Значимый, если вспомнить историю её семьи. И связи, которые ей дано было обрести. Вслед за осознанием своего места в рабской иерархии ощутила она и неуёмную муку родителей своих и даже стыд за то, что не могут досыта накормить детей и бабушку… Столько лет с хлебного своего поля кормили они не одну только огромную свою семью, но и 96 /!/ городских едоков;, и замахивались продовольствовать досыта лет эдак через пять–семь 145, — больше, чем в самой Америке. И… На тебе! Ссылка…
Каким–то образом Ниночка и эту «неразрешимую» загадку разгадала, да и осмыслила, затащив и Второй Камень в Ненависть свою к могильщикам её России. Но было нечто, потрясшее её сильнее всех издевательств: циркуляр о языках тогда ещё неизвестного ей, но уже известного всей России Минея Израилевича Губельмана /«Емельяна Ярославского»/ - главного идеолога ВКП.
Лёжа часто с больными лёгкими и, когда легче становилось — а легче, когда мама её приходила — прислушивалась она к тихим разговорам взрослых. Интересно было ей всё. Но читали они Губельмана ночами на языке, который она не понимала. Обидно было это ей непередаваемо! Ей же самой тоже надо всё знать. Она ещё помыслить не могла, что разговор в присутствии ребёнка, каким была она, да и дядек её на немецком языке может кончиться разоблачением — доносом, и, значит, арестом, разлукой, гибелью! Но уже знала, что такой язык есть. И что родители именно на нём шепчутся, чтобы не услышали. А их чутко слушали. И вот, незнакомый язык становился тоже знакомым. Как бы вторым из понятных. На самом же деле был он первым, потому как отцовым, но тщательно скрываемым от растущей девочки. А родной язык, если он был немецким, — а отец Нины, Отто Юлиусович, из немцев, чьи предки пришли в Россию ещё при царе Алексее Михайловиче, — язык этот по циркулярам; Губельмана–ненавистника; оказывается составом преступления и обвинительным заключением, одновременно. А носитель его — уголовным преступником! Такое сердцу её надо было ещё вынести!
Обстоятельство это, пополам с матом втолкованное однажды Ниночке оперуполномоченным НКВД, положило конец «мелочному» собиранию девочкою компрометирующего материала на власть. Оно всё поставило на своё место: комиссаро–большевистская шайка, отобрав у «русских» немцев их родной язык, готовит уничтожение народа её отца. Так пусть сама она сгорит в праведном народном гневе!…
Пожалуй, всё, дорогой со–но–идасо Ивасаки–сан… Всё остальное — «мелочи»: запреты на передвижение, наказываемое 25–ю годами каторжных работ; запреты на учёбу выше 4–х классов сельской, неожиданно доброй, школы; запреты на письма даже в пределах района; запреты на хождение в гости; запреты на пользование библиотекой; запреты на какие–либо праздники; запреты даже на совершенно безобидное духовое оружие, что в тайге единственное средство добычи пищи! Правда, позднее, когда «вредительски» посрывались поставки беличье–собольей рухляди, запрет на духовушки сняли. И событие это пришлось как–раз на начало зимних каникул в 4–м классе. У Нины появился малокалиберный карабин. И она, впервые, счастливая, ушла в тайгу белковать — заработать деньги и помочь родителям… Приохотилась. И ходила десять лет — до нашей свадьбы.